Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
— Да вы никак ли примерзли, любезные?! Государю делами заниматься нужно! — И, натянув на острый затылок меховую шапку, затопал со двора, уводя за собой столпившихся ротозеев.
Двор опустел.
Сейчас он казался очень просторен, и стража, уложив пищали на плечи, размеренно и неторопливо затопала прочь. Теперь, оставшись наедине с ближними слугами, великий князь мог позволить себе выглядеть немощным.
— Вы что, окоченели на морозе? — слабо прикрикнул Василий Иванович на рынд. — Несите меня обратно в покои! Да не расшибите только о лестницу, не вышел еще мой срок.
НА ПУТИ В КРЕМЛЬ
Предтеченские врата чаще называли Боровицкими, а все оттого, что к Кремлевскому холму подступал многовековой могучий бор, где заканчивалась власть государя и начиналось шальное раздолье темных сил. Даже дорога здесь была не так наезжена, как перед Троицкими или Спасскими вратами. Она часто прорастала злым репьем и крапивой и норовила обидеть всякого путника.
Редко государь выбирал этот путь. Однако нынешней ночью должен был въехать именно через Боровицкие ворота, и городничий уже с утра наказал служивым людям разобрать дорогу от завалов, украсить башню фонарями и подлатать мост.
Служивые люди весело и зло взялись за хлопотное дело, и уже к полудню Боровицкий путь очистили от камней и бревен, а подъездная дорога была подметена так же ладно, как покои самого великого князя.
Распаренные и усталые служивые в благодарность за спорую работу выпросили у городничего браги, и тот, понимая, что иначе сладу с подневольными не достичь, выдал на каждого по две кружки терпкого напитка. Выпили мужи, заели хлебом, но только растревожили нутро.
Плотницкий десятник, мужичина лет сорока, сухопарый, как доска, и такой же занозистый, как ее неровный срез, разогнал холопов по слободским избам и без веселящего напитка повелел не являться. А когда посыльные вернулись, был устроен пир, щедрые брызги от которого попали в кружки караульничих и дозорных молодцов.
Городничий немного побранился, огрел в сердцах двух пьяных плотников, попавших под руку, и, созерцая бестолковый пир, понял, что работа сегодня не сложится. Он и сам был охоч до веселого зелья и знал — ежели нутро горит, то не загасить его ничем более, окромя как крепкой медовухой.
Перекрестился городничий, глядя на недостроенный мост, пнул подгнившие доски и обронил:
— Авось пронесет! Авось государь не по гнилому поедет. А ну, мужики, плесните мне в кружку браги, — отринул он жалкие крохи сомнения, — душа веселья просит.
Гулянье в эту ночь удалось. Предчувствуя дармовое угощение, из города понабежали гусельники и скрипошники, явились скоморохи, волоча за собой ручных медведей, а потешники, нацепив мерзкие хари, затейно прыгали вкруг костра.
Никто не заметил, как из леса выехала повозка государя. Некоторое время она пряталась под широкими лапами елей, а потом, освещенная вовсю полыхающим костром, появилась у самого моста. Государева каптана напоминала татя, пробирающегося в ночном лесу к месту сходки разбойной братии. Не слышно было задорных голосов рынд, возвещающих о приближении московского великого князя. Не видно было и многочисленного отряда, который без жалости лупил бы плетьми всякого, кто смел перейти дорогу. Даже цепи с кареты сняты, и внять можно было только шорох полозьев о замерзшую землю.
— Государь! — ахнул от неожиданности городничий, роняя из рук огромную братину[33] с брагой прямо себе на колени.
Хмельной напиток замочил порты, залился в сапоги по самую щиколотку, но детина не чувствовал ни холода, ни сырости, не замечал разлетевшихся во все стороны черепков.
Каптана Василия Ивановича все ближе подъезжала к мосту. Городничий видел, что возничий держится той стороны, где доски целы и способны выдержать не только государеву каптану, но и весь санный поезд. Он уже хотел перевести в облегчении дух, когда мерин, испугавшись отблеска пламени, тряхнул огромной головой и шарахнулся в противоположную сторону. Каптана оказалась на подгнившей половине моста.
Городничий перекрестился и, мысленно призвав в помощь зараз всех святых, молился только об одном — чтоб повозка не провалилась в многоаршинную бездну.
С таким же страхом и любопытством на государеву каптану взирали вмиг отрезвевшие плотники. Меж тем повозка, взобравшись на дощатый настил, поволочилась по самой горбылине моста.
— Господи, пронеси и помилуй! — дружно перекрестились мастеровые, понимая, что ежели свершится худшее, то придется проводить им время в Боровицкой башне не плотниками, а тюремными сидельцами.
Возничий, не ведая о лихе, споро гнал лошадей. И тут доски под полозьями упряжки затрещали, и каптана, цепляясь об острые края надломленных досок, стала оседать под мост.
— Повозку государя держи! На мост волоки! — поскакивали с коней боярские дети. — Тащи ее! Тащи!
Казалось, ничто не может уберечь московского князя от беды: кони уже провалились в образовавшийся проем и через мгновение должны были увлечь за собой и государеву каптану. Боярские дети, стиснув зубы, сдерживали воз, но слишком тяжелой оказалась ноша, и молодцы шаг за шагом уступали силе.
— Гужи режь! — орали они. — Режь!
Плотники, завороженные небывалым зрелищем, словно пробудились от этого истошного вопля и, повскакав с мест, вбежали на мост и стали кромсать ножами крепкие кожаные петли. Ремни, однако, никак не желали сдаваться, надрезались с трудом, а поклажа вместе с государем неумолимо двигалась в провал в самом центре моста.
Раздался удар. Послышался страшный треск.
— Ну вот и все! — Городничий в ужасе зажмурил глаза.
— Тащи от дыры! Налегай! — разносился задорный голос десятника стрельцов.
Городничий поднял веки. Государева каптана стояла на прежнем месте целехонька.
— Ежели не обрезали бы гуж, то уволокли бы лошади повозку, — облегченно вздохнул один из рынд.
— Лошадок жалко, — печально отозвался боярский сын, растирая ладонью ушибленный бок. — Расшиблись! Теперь прирезать придется.
— Где городничий?! Где?! — рассекая темноту белым жеребцом, въехал на мост Овчина-Оболенский. — Запорю!
Двери каптаны были распахнуты, из ее нутра нелепо торчала пара ног, обутых в сафьяновые сапоги. Городничий даже не сразу сообразил, что они принадлежали великому князю, а когда оцепенение спало, он упал на колени и, прижавшись к самому сапогу, заголосил:
— Государь Василий Иванович, пожалей, не губи, Христа ради! Детки малыми сиротами останутся! По недомыслию это вышло, а не из-за лукавства лихого. Перепились работнички, а заставить их сил не было!
Самодержец поднял голову и строго посмотрел на просильца:
— Ты же, стервец, раньше времени своего государя чуть не угробил. Жив все-таки я. Стало быть, не время еще уходить. Бог не отпускает, значит, поживу еще.
— Государь-батюшка, помилуй меня, грешного, смилостивись, — причитал городничий.
Двое дюжих рынд подняли лукавого служивого с колен и поволокли с моста, тупые каблуки его сапог выводили на досках замысловатый вензель. Бояре с интересом наблюдали за зрелищем, ожидая, когда рынды схватят городничего за пятки и опустят головой в зловонную муть рва.
— Оставьте его, — послышался голос великого князя. — Пусть идет себе с миром.
Некоторое время рынды продолжали стискивать плечи городничего, как бы ожидая, что великий князь еще передумает, а потом, ткнув его в спину кулаком, отпустили на свободу. Детина расшиб лицо о перила моста, но, растирая кровь по ошалевшей от нежданной милости роже, обрадованно тараторил:
— Спасибо тебе, батюшка-государь, спасибо, родимый. Не крамола это, по скудоумию и убожеству моему незадача вышла.
Мгновение спустя служивый спрятался за спины понурых плотников.
— Не расшибся ли, государь? — заботливо склонился над Василием Ивановичем Глинский.
— Шишками меня теперь не напугать, Михаил Львович, однако жалко, что немощь мою иноземцы могут увидеть.
— Эй, рынды, уложите государя в каптану, — крикнул боярин молодым князьям. — Смотрите у меня, чтобы бережнее!
Государя завернули в шкуру, под голову положили меховую подушку.
— Под Дорогомилово надо ехать, Василий Иванович, — высказался Михаил Львович, — там паром справный, вот по нему до Кремля и доберемся.
Этот небольшой городишко всегда оставался в ведении старшего сына московских государей. Воеводой здесь был поставлен обрусевший немец, может, потому это место отличалось от прочих необыкновенной аккуратностью и нерусской, почти заповедной тишиной. Даже Пасха здесь проходила без молодецкого раздолья, каким был известен всякий городок, когда считалось, что веселье не удалось потому, что в драке не сошлось и половины мужиков.
