Морис Дрюон - Александр Великий или Книга о Боге
Филипп всем предложил мир и с этим предложением разослал гонцов во все города коалиции. На переговоры согласились даже Фивы, но не Демосфен. Ни гонцы, ни оракулы не заставят его отступиться. Сегодня он – первый среди афинян, а завтра будет первым среди всех греков, если Филипп потерпит поражение.
Войска лиги теперь объединились. Следовало быть поистине великим человеком (каковым не являлся Демосфен), чтобы отказаться от этого похода, в который он вложил столько сил и энергии, и снова стать простым гражданином. Его не останавливала ни перспектива бойни, гибели, ни иной печальный исход; перед его глазами маячила лишь его будущая статуя, украшенная пальмовыми ветвями. Все надежды Демосфена, как и всего греческого ополчения, связывались с исходом одного-единственного сражения.
Однажды вечером на исходе августа в долине Херонеи на берегах Кефиса выстроились все войска коалиции, перегородив большую дорогу, ведущую из Фив. На левом фланге находилось десять тысяч гоплитов афинской пехоты и шестьсот всадников, в центре – отряды небольших греческих государств, усиленные пятью тысячами наемников, на правом фланге стояла двенадцатитысячная фиванская фаланга во главе со знаменитым Священным отрядом. На следующее утро напротив них развернулось тридцатитисячное македонское войско; отрядом конницы, стоявшим против фиванцев, командовал молодой Александр.
Перейдя реку, афиняне первыми ринулись веред с криками «Бей македонцев!» – и ряды македонцев дрогнули.
В то же время на другом фланге фиванцы, признанные лучшими воинами Греции, внезапно отступили под стремительным натиском македонцев. Александр во главе своих товарищей из рощи нимф – Гефестиона, Гектора, Ни-канора, Марсия, Птолемея и других молодых македонских аристократов, которые с этого дня будут гордо называть себя «товарищами», – атаковал фланг, занятый Священным отрядом, прорубая себе дорогу среди бойцов-возлюбленных, поклявшихся не разлучаться до самой смерти. Они остались верны своей клятве – расказывали, что конь Александра перепрыгивал через горы трупов.
Прикрыв ладонью от солнца единственный глаз, Филипп увидел отступление фиванцев и, чтобы окончательно сломить сопротивление греков, использовал тот же прием, что и Александр, когда укрощал Буцефала. Отступив, он так развернул свои войска, что они почти поменялись позициями с противником, который стоял теперь лицом на юг, то есть против солнца. Тогда он стремительно атаковал афинян, ослепленных солнечным светом и уставших от беспорядочных передвижений.
Порядок коалиционных войск нарушился. Первыми рассеялись отряды небольших государств, за ними последовали наемники; афиняне, прижатые к горе, тоже не смогли удержать своих позиций: большинство их вынуждено было сдаться в плен, тогда как другие пытались спастись бегством. Как потом рассказывали, Демосфен, бежавший в толпе отступающих, вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за край одежды. Воздев руки к небу, он взмолился о пощаде. В тот миг вокруг него находились только свои, а одежда просто зацепилась за куст. Рванувшись вперед, он со всех ног бросился бежать, оставив на ветках клочья туники.
Фиванцы рассеялись в последнюю очередь. Александр со своей конницей гнал их по долине, кося их ряды, подобно жнецу. От Священного отрядя ничего не осталось – Александр истребил его, командующий был убит.
Когда солнце село, Македония стала властительницей Греции, а Александр – победителем битвы при Херонее. В рядах македонцев уже стали поговаривать: «Филипп – наш полководец, а Александр – наш настоящий царь».
Побежденных Филипп подверг различным наказаниям. Так как фиванцы нарушили старый союзнический договор, он даже запретил им хоронить мертвых. Афиняне являлись его вечными соперниками, их поражение открывало ему все пути, обещало исполнение всех надежд; он пригласил на ужин их пленных военачальников. На предложение Пармениона, советовавшего Филиппу завтра же выступить в поход, чтобы стереть с лица земли Афины, он ответил, что не сделает этого. «К чему мне разрушать средоточие моей славы?» – сказал он.
Пир при Херонее должен был войти в историю как самый знаменитый из пиров, которые задавались когда-либо великими пьяницами. Поскольку на нем присутствовали афинские вожди, Филипп старался вести себя более или менее пристойно, чтобы показать себя человеком благородного поведения. Но едва они удалились, он начал по-настоящему справлять победу и напился самым жестоким образом. Кубки не успевали наполнять, вино струилось по бороде и груди царя, смешиваясь с пылью битвы. Он сорвал с глаза повязку, ужасно сквернословил, благодарил своих военачальников, целовал их в губы и самолично подливал им вина.
К тому времени Александр уже давно удалился. Усталый, не слыша криков, доносившихся от пиршественного стола, он спал, подложив под голову сочинение Гомера.
Тем временем с Филиппом продолжали пить два человека, которые недавно приобрели его расположение. Первый из них, недавно назначенный военачальник, некий Аттал, быстро пошел в гору по той причине, что был таким же лихим пьяницей, как и Филипп, мог пить с ним до утра, когда все остальные уже лежали мертвецки пьяные. Их дружбу скрепило вино.
Второй, молодой воин из царской стражи по имени Павсаний, был почти подростком; Филипп, с тех пор, как охромел, завел привычку опираться на его плечо. Филиппу было приятно ощущать податливую упругость молодого тела, и во время последнего похода, когда в лагере не было женщин, подросток заменял ему гетер, без которых царь не мог обходиться.
Павсаний был странный малый, всегда взволнованный, с темными, горящими глазами, с подвижными чертами лица. Им владела наихудшая напасть, какой только может подвергнуться мужчина: желание стать знаменитым – при том, что он не обладал необходимыми качествами для подкрепления своего тщеславия. Он завидовал всем и каждому, был готов на любые низости, лишь бы иметь доступ в общество могущественных людей, которых тоже тайно ненавидел, потому что прислуживал им. Он вовсе не был крепче старших и боролся с усталостью, чтобы, оставшись на ногах в конце оргии, беспрестанно наполнять кубок царя и исполнять любые его желания.
Уже близился рассвет, и серая полоса света озарила восток, когда Филиппу пришла в голову идея обойти поле битвы. Опираясь на Аттала и Павсания, который едва его удерживал, в окружении нескольких слуг с фонарями, царь Македонии, властитель Греции, горланя песни, прихрамывая и пританцовывая, начал глумиться над телами павших афинян. Он кидал свои сандалии в недвижимые тела, месил ногами кровавую грязь. Бока убитых лошадей уже начали вздуваться, в воздухе стоял тяжелый запах гниения и экскрементов.
«Где Демосфен? – кричал Филипп. – Я хочу его увидеть до того, как вороны расклюют эту падаль!».
Напрасно Аттал говорил, что Демосфен бежал – пьяный Филипп, движимый навязчивой идеей, продолжал поиски, поворачивая мертвецов за бороды к свету фонаря. Вид кровавых тел, отрубленных рук, вылезших из орбит глаз, пробитых грудей – всей этой кровавой бойни – вызывал у него приступы радостного смеха. В конце концов, встав и помочившись на труп, он стал читать постановление Демосфена, направленное против него, за которое проголосовали афиняне. Внезапно в ночи раздался отчетливый голос: «Царь, судьбою было тебе предназначено стать подобным Агамемнону – не стыдно ли тебе играть роль шута?».
Филипп замер. Голос принадлежал одному из афинских пленных, стоявших поодаль. «Кто это сказал? Кто ты, человек? Принесите фонари!» – закричал Филипп. «Это я, Демад», – ответил афинянин.
Бывший моряк, оратор, который всегда на афинской агоре выступал с речами в поддержку Филиппа, предводитель так называемой «македонской партии», сносивший все выпады Демосфена, тот самый Демад, который столько боролся, чтобы избежать этой войны, вынужден был принять в ней участие в рядах своих сограждан.
Стыд несколько привел Филиппа в чувство, он добрался до палатки более или менее твердым шагом, широким жестом смел со стола оставшиеся кубки с вином и приказал позвать Демада.
Когда пленник предстал перед ним, Филипп сказал ему: «Я докажу тебе, Демад, что я царь. Ты свободен, так же, как и прочие афиняне. Вы можете вернуться к себе и рассказать Демосфену, как с вами обходились. Но фиванцев я навеки обращу в рабство».
Я присутствовал при этом, только что окончив наблюдать звезды. Я видел, с каким трудом говорил отяжелевший, шатающийся Филипп, опираясь на Павсания и Аттала. Мне показалось, что он опирается на плечо смерти.
Затем он удалился, рухнул на постель и проспал до полудня следующего дня.
VII. Беседа
– Вещун, будет ли моя судьба равной судьбе Ахилла?
– Она превзойдет судьбу Ахилла, если ты сделаешь тот же самый выбор между короткой жизнью, исполненной славы, и жизнью долгой, но бесславной.
