Артур Кёстлер - Гладиаторы
– В своей последней речи, – сказал уязвленный Руф, – ты говорил что-то в этом же роде, только еще более подстрекательское. Твои слова звучали так соблазнительно, что запечатлелись у меня в памяти. – И он с саркастической ухмылкой процитировал: «Дикие звери Италии имеют пещеры, а люди, сражающиеся и умирающие за нее, лишены крова; бездомные, они вынуждены скитаться по стране с женами и детьми. Политики лгут, когда побуждают бедных защищать свои очаги от врага, ибо у тех нет ни дома, ни другого имущества, которое стоило бы защищать. Они именуются владыками мира, но при этом не владеют даже крупицей земли». Как это называть, если не подстрекательством?
– Остается заключить, – подытожила со смехом хозяйка, – что оба наши гостя полностью согласны с разбойниками.
– Я имел в виду всего лишь земельную реформу, – возразил трибун, сильно покраснев. – К тому же это была всего-навсего цитата из речи Гракха-старшего.
– Если бы я позволил своим актерам цитировать классиков, – подхватил Руф, – разных там Платонов и Фалесов Халкедонских, произносивших зажигательные речи о равенстве и обобществлении собственности, то давно был бы брошен в темницу.
– Ничего, если твоим тюремщиком окажется мой муж, я буду каждый день посылать тебе вкусную передачу.
– Ты очень добра, – пробормотал Руф. – Только я опасаюсь, что если Рим будет слать нам подкрепления с такой же скоростью, как до сих пор, то у нас здесь не останется ни тюремщиков, ни тех, кого сажать в тюрьму, ни даже тех, кому сочувствовать посаженным…
– Ты считаешь, что Спартак настолько опасен? – спросила хозяйка.
Руф пожал плечами.
– Вчерашние грабежи не были стихийными, – сказал трибун. – Чувствуется рука организатора. А дезертиров столько, что поневоле задумаешься… Люди Спартака определенно засылают сюда своих подстрекателей.
– Нет подстрекателя лучше, мой друг, – сказал Руф, – чем пустота желудка, одна на всех. Когда у кого-то урчит в брюхе от голода в Капуе, то это как камертон, заставляющий отзываться все голодные желудки Италии.
И тут же Руф почувствовал, что сидящие с ним за столом думают об одном и том же: сам Руф всего десять лет назад был рабом, потому и знает, наверное, так много об акустических свойствах некормленых желудков. Он перестал есть, вытер пальцы и посмотрел Эгнату в глаза.
– Мне ли этого не знать! – После этой фразы, произнесенной с нарочитым спокойствием, он снова проявил интерес к жареному мясу.
Молодая жена советника поспешно осушила свой бокал, четвертый или пятый по счету, и показала жестом, что его снова надо наполнить. Пожилой слуга у нее за спиной налил только половину, стараясь не смотреть на советника.
– Хотелось бы мне узнать, – сказала она, – что же такого особенного в этом Спартаке! Еще три месяца назад никто не знал о его существовании, а сегодня он – живая легенда. Не пойму, каким образом человек способен завоевать такую власть над людьми.
– И я не пойму, – сказал престарелый Эгнат. – Возможно, Руф объяснит это тем, что его брюхо урчит громче всех в Италии?
– Вряд ли будет достаточно одного этого объяснения, – возразил Руф.
Трибун откашлялся. Он определенно завидовал громкой репутации отсутствующего вожака разбойников.
– Говорят, он очень ловкий оратор. Если это так, то другого объяснения не нужно.
– Я с этим не согласна, – возразила хозяйка, снова протягивая слуге пустой бокал. – Он берет чем-то еще. Знаешь, – обратилась она к Руфу, трогая его за плечо, – каким я его представляю? Страшно волосатым, с голой грудью, с пронзительным взглядом. В прошлом году я присутствовала на казни негодяя, нападавшего в горах на маленьких детей. У того был как раз такой взгляд. – Она возбужденно засмеялась, и Руф подумал, что мужчине старше шестидесяти лет все-таки негоже жениться на такой молодой женщине. Возможно, Эгнат прочел его мысли по глазам, потому что тут же вмешался:
– А я представляю его совсем другим: лысым, толстым, потным, как носильщик из римской Субуры. В своих речах он то произносит пафосные слова, то допускает непристойности; не исключаю, что он сентиментален и окружил себя мальчиками.
– Враг пригвожден к позорному столбу! – сказал Руф со смехом. – Между прочим, я знаю его лично.
– Неужели? – воскликнула хозяйка. – Почему же ты молчал?
Руф был доволен произведенным впечатлением.
– Я видел его в школе гладиаторов моего друга Лентула в Капуе. Он водил меня по школе во время утренней разминки.
– Каков же он? Наверное, ты сразу обратил на него внимание? – спросила хозяйка.
– Увы, нет. Помню только, что на нем была звериная шкура, но варвары одеваются так сплошь и рядом.
– А каков он с лица? – не унималась молодая хозяйка.
– Боюсь, что разочарую тебя: не могу вспомнить точно. Как видишь, он не произвел на меня сильного впечатления. Я бы сказал, что лицо у него обычное – широкое и добродушное. Сам он ладный, разве что немного костлявый. Единственное, что я запомнил, – что передвигался он как-то задумчиво, тяжеловесно. Я еще мысленно сравнил его с дровосеком.
– Не почувствовал ли ты чего-то необычного, загадочного, какой-то волшебной силы?
– Нет, не припомню, – сказал Руф. Он был рад осадить молодую хозяйку из чувства солидарности со старым Эгнатом. – Должен признаться, что одно дело любоваться царем Эдипом на сцене и совсем другое – застать его за утренним туалетом.
– Все равно, в нем должна быть какая-то изюминка, иначе он не стал бы вожаком, – не отставала хозяйка.
– Согласен, – сказал Руф со вздохом. – Хотя лично я полагаю, что героев создают условия, а не наоборот. Условия сами указывают на правильного человека. Уж поверьте мне, у истории безошибочный инстинкт: это она открывает людей, о которых потом говорят, будто они «делают историю».
Разговор потерял остроту, все четверо налегли на еду и питье. За их спинами сновали слуги. Один из них наклонился к хозяйскому уху.
– Снова грабежи? – осведомился Руф, от которого никогда ничего не ускользало.
– Ничего особенно, опять пригороды, – отозвался старый Авл, украдкой поглядывая на жену. Ее новость о грабежах нисколько не взволновала, она продолжала пить и распаляться. Руф уже чувствовал, как она трется бедром об его колено.
– У нас в Ноле бывало и похуже, – сказал престарелый советник. – Достаточно вспомнить гражданскую войну… – Он смущенно глянул на трибуна и умолк.
– Ты не состоишь в родстве с Гаем Папием? – спросил Руф трибуна, отодвигая колено и по-отечески глядя на свою соседку.
– Он приходился мне дядей, – коротко и сердито ответил трибун.
Трибуну Герию Мутилу было двадцать лет, когда народы юга Италии – самниты, марсы и луканцы – восстали против Рима. Одним из вождей восстания был его дядя, Гай Папий Мутил. Нола, населенная одними самнитами, первой из городов присоединилась к восставшим, сломив сопротивление своих проримских аристократов. На протяжении шести лет римляне осаждали Нолу, но Нола держалась. Потом в самом Риме произошла революция вод руководством Мария и Цинны. Жители Нолы немедленно распахнули ворота города и побратались с недавним врагом, встав под знамена революции. Аристократия сопротивлялась, разом забыв про свой римский патриотизм и вступив на путь сепаратизма. Еще через три года наступила реставрация: Сулла завладел Римом, в Ноле снова произошли перемены. Аристократы заявили, будто всегда твердили, что спасение города – в союзе с Римом; тем не менее народ запер ворота и еще два года выдерживал осаду. В конце концов восставшим пришлось бежать, предварительно спалив дома аристократов; последний вожак южно-италийского восстания, Гай Папий Мутил, был убит во время бегства.
– Я хорошо знала твоего дядю, – сказала трибуну хозяйка. – Я была тогда малюткой, и он любил качать меня на колене. У него была чудесная борода – вот такая… – И она показала жестом, какую бороду носил национальный герой Самния.
– Он был убежденным патриотом, – важно проговорил Эгнат, словно боялся, как бы его жена не обидела трибуна. – Но при этом шовинистом и ненавистником римлян, – добавил он.
– Неправда, Авл! – взвился трибун. – Почему ты не кичишься шовинизмом, будучи представителем одного из старейших здешних родов? Да потому, что твои интересы и интересы твоих сторонников тесно связаны с интересами римской аристократии, постоянно откладывающей земельную реформу и защищающей крупных землевладельцев. Южно-италийское восстание было всего-навсего выступлением крестьян, пастухов и ремесленников против ростовщиков и богачей-землевладельцев. Его программа не была ни самнитской, ни марсийской, ни луканской, это была программа земельной реформы и гражданских прав. И вообще, последние сто лет внутренней жизни Рима можно обобщить одной фразой: отчаянная борьба между сельским средним классом и крупными землевладельцами. А все остальное – просто болтовня официальных историков.
