Валентин Пикуль - Моонзунд
– Оркестру на ростры! Для начала марш из «Мефистофеля», оперы известного господина Бойто. Всем, всем на чернослив!
Стоном отзывалось тогда в нижних палубах. 75 000 пудов угля ждали их на берегу, и было страшно подумать, сколько пудов угля ложилось на плечи каждого человека из команды. Тут опять (исподволь) вспоминали, что, не будь бесплодного перехода до Ревеля и обратно, не был бы сожран в котлах бесцельно и уголь. Не пришлось бы тогда и грузить его снова…
– Предательство, братцы! Лодыри штабные очки на нос клеят и думают, что умнее всех стали. Мы же видим – зазря все это!
Люки, клинкеты, горловины – все задраено на винты, дабы сохранить внутренние отсеки от попадания разъедающей угольной пыли. Человеку спастись от нее труднее, чем линкору. Первым делом, конечно, нижнее белье с себя – долой. Хоть и казенное, а поберечь тоже надобно. На голое тело потянул робу. Она тебя, будто наждачной бумагой, сразу отшлифует: вжиг, вжиг, вжиг! Капельмейстер уже взмахнул на рострах палочкой, раздулись щеки «духовиков», и грянула над «Гангутом» музыка – веселая, вся из другого мира, брызжущая чужою, почти враждебной радостью…
До самых небес нависала черная пыль. В этой пыли, словно тараканы, обсыпанные черной мукой, сновали по трапам и сходням матросы. Визжали над их головами лебедки, и черные тросы тянули черные мешки. 75 000 пудов! Будет ли им конец? Но каждый раз конец аврала все-таки наступал, и тогда люди с очумелым недоумением замечали, что один из гигантских терриконов исчез с лица земли. Он уже весь покоился на глубине бункеров «Гангута». А музыканты, валясь с ног от усталости, на своих черных трубах, прильнув к ним черными измученными губами, хрипато доигрывали «Свадебный марш» господина Мендельсона…
Читатель! Ты напрасно решил, что это уже конец. Нет, теперь надо обмыть от угольной пыли весь линкор, всю махину его – от клотика до ватерлинии – с песком, с мылом, с содой. Конец наступит только тогда, когда с шелковыми платочками в руках пройдут через корабль офицеры и будут платочком тереть по броне, проверяя – чисто ли?.. На ходу срывая с себя гремящие робы, полторы тысячи человек из команды «Гангута», шатаясь, идут под души корабельных бань. Когда и они чистые – тогда конец!
* * *По негласной традиции флота, учитывая тяжесть труда, после угольной погрузки матросам всегда (и непременно) вместо каши отпускались на ужин макароны. Запомни это, читатель. Макароны скоро войдут в историю «Гангута»… А каши бывали разные: рисовая, пшенная, гречневая. Но изредка – ненавистная ячневая!
Презрение к ней матросы выражали цифрой: «606».
Так и говорили тогда – с лютейшей ненавистью в голосе, словно о своем кровном враге, которого никак не убить:
– Опять нам шестьсот шесть… Давить бы этого Фитингофа!
– Ну зачем ты орешь? – отзывался на ругань Полухин. – Тебе чего? В тюрьме еще не сидел? Так за глотку свою и сядешь.
Но люди бывали ослеплены драчливою яростью.
– Я сяду… пусть я сяду! – орали в ответ. – А ты тоже хад хороший: лычки унтерские нацепил и ходишь здеся, учишь здеся. Ты што? Священник наш, што ли?
Полухин покручивал ус. Отходил. Парень был спокойный.
В один из дней он вернулся с берега задумчивый.
– Где был? – спросил его Семенчук, ворочаясь с гирями.
Полухин посмотрел, как вздуваются мышцы гальванера, быстрыми мышатами перебегают они под загорелой кожей… Ответил:
– До Брунс-парка сбегал.
– Чего там?
– А ничего. Братва наша ханжу по три рубля за бутылку хлещет да марусек разных треплет по подворотням… Вот и все!
Семенчук с грохотом опустил пузатые гири на палубу – даже «Гангут» вздрогнул, наполняясь долгим гулом брони.
– А в кухмистерскую по паролю заходил? – спросил друга.
– Да, был.
– Ну?
– Нет связи. Как в гробу живем…
В этот день Семенчук получил по зубам от лейтенанта фон Кнюпфера – рослого блондина тевтонской закваски, душа которого, еще молодая, была уже достаточно злодейской. Дал он гальванеру в зубы, и ко вкусу крови во рту примешался нежный аромат духов. Кулак офицера благоухал духами «Весенний ландыш»…
Семенчук, между прочим, сказал на это спокойно:
– Ваше благородие, не советую вам со мной связываться. Ведь я не только гальванный верхотурщик – я и чемпион по бригаде.
– Ничего, мой милый, – ответил Кнюпфер, – ты чемпион по борьбе. А я чемпион по боксу… тоже, брат, лучше не связывайся! Могу так треснуть, что не встанешь…
Близились бригадные соревнования по выявлению чемпиона во французской борьбе – борьбе классической. Заодно должен был состояться и день показа взращенных на эскадре самобытных дарований. Трофим Семенчук уже достаточно взмок. Безголовый чемпион с бригады крейсеров начал даже сниться ему. Приходил по ночам в кубрик «Гангута», брал спящего Семенчука в зажим «двойного нельсона» и корежил гальванера, безжалостно тушируя его в партере, отчего Семенчук в страхе и просыпался…
Однажды он тренировался, как всегда, в палубе гальванеров, когда по трапу скатился туда Полухин, возбужденный:
– Трошка, как же мы раньше-то не догадались?
– А что?
– Связь с питерскими будет!
– Откуда?
– Если положишь на лопатки этого… как его?
– Безголового с крейсеров?
– Ну да! Его, его… повали, и тогда тебя отправят в Питер на общефлотские соревнования. Считай, что связь уже имеется!
– Слушай, Володя, – отвечал Семенчук уязвленно, – вопрос в том, кто кого повалит?
– Ты должен, ты обязан повалить бригаду крейсеров!
– А ты слышал, что говорят о Безголовом? По ведру щей, паразит, съедает запросто и две буханки хлеба при этом сворачивает.
– Э-э, – отмахнулся Полухин, – плюй на сплетни. Ведь ты будешь бороться не за лишнюю лычку, а за наше общее дело…
Семенчук, конечно, принял это к сведению. Кубрик гальванеров теперь с утра до ночи громыхал под взлетами и падениями гирь. Со здоровенной болванкой снаряда калибром в 203 мм Семенчук бегал взмыленный вдоль всего корабля, жутко пугая встречных:
– Посторонись… не то – брошу!
Балтика шумела рядом. Гельсингфорс был прекрасен.
Раз-два. Вдох-выдох… Ого-го-го!
– Полундра… брошу!
3
Гарольд Карлович фон Грапф – новый командир эскадренного миноносца «Новик» – плотный белобрысый человек, выходец из культурной семьи с юга России… Грамотный. Сдержанный. Тактичный. После фон Дена осталось на столе салона кровавое пятно, случайно не стертое при уборке. Грапф вызвал к себе вестового, сказал:
– Пожалуйста, вытрите… вот это!
Артеньеву казалось (и вряд ли он ошибался), что фон Грапф придерживается сугубо монархических воззрений. Хотя – надо признать – Сергей Николаевич не слышал от командира и восхвалений монарху. Новый командир «Новика» невольно импонировал кают-компании и команде почти академической образованностью во всех тонкостях морского дела. И еще тем, что не залезал перчатками в самое рыло торпедным аппаратам, тщательно проверяя – не завалялась ли там пылинка? Когда палуба бывает забрызгана человеческими мозгами, перемешанными с мазутом, тогда к чистоте относятся как к дурной привычке мирного времени. Грапф это понимал…
Неожиданно он пригласил старлейта в салон:
– Я только что от начдива Трухачева. Сейчас я дал расписку в том, что буду расстрелян без суда, ежели распространю тайну совещания командиров кораблей. Вам, как старшему офицеру, имею право сказать… Садитесь же, Сергей Николаич.
Грапф сообщил, что 31 июня в Кильской базе состоится императорский осмотр всех германских сил в присутствии кайзера. А следовательно, часть немецких кораблей отводится с театра.
– Об этом нас информировала либавская разведка. Нетрудно догадаться, что наш флот использует эту выгодную ситуацию. Нами будет совершен набег крейсерами и эсминцами на… на…
– На Либаву?
– Нет. Дальше. На Мемель. Может, выпьем?
Артеньев пил вино равнодушно. Грапф смаковал его, лелея бокал в розовых ладонях. Под палубой прогревали механизмы, и «Новик» от работы котельных установок медленно наполнялся живым, почти ощутимым теплом большого железного тела. В свете ослепительных солнечных зайчиков, бегавших от переплеска воды за бортом, нежились на переборках безобидные тараканы флота его величества, которые непонятно откуда рождались – среди стали и меди, будто корабль это деревенская избушка с печкой и полатями.
– Сергей Николаич, у вас есть мечта?
Артеньев никак не ожидал этого вопроса и буквально напоролся на него всей душой, словно на острый нож. Подумал.
– Есть, – ответил. – Как и у каждого.
– Не секрет? – допытывался фон Грапф.
– Я хотел бы вернуться в Либаву.
– А что, – спросил Грапф, – остались вещи там? Мебель?
– Нет. Женщина.
– Не скоро вы ее повидаете. Не скоро мы вернемся в Либаву…
– Жаль! – вздохнул Артеньев, крутя липкий от вина бокал в узловатых приплюснутых пальцах.
