Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс
Но, конечно, она была еще совсем ребенок. Ей не было и четырех.
Лица, голоса, наслоение воздушных масс, слегка вздыбившихся, когда он стал подниматься выше, на высоту 4500 футов. Внизу не существовало ничего. Белесые клубы тумана, а может, облаков. Холодный ветер справа — с севера; скоро ему придется развернуться на сто восемьдесят градусов, развернуться и выполнить плавный вираж, сохранив устойчивое положение среди порывов ветра, словно решивших поиграть им. Но он не станет возвращаться обратно так сразу. Ведь у него в запасе — не так ли? — полно времени. Перед вылетом баки заполнили доверху. Времени у него сколько угодно. Гидеон! — позвал голос, сначала жалобно, а потом с озорством. — Старый доходяга!
Он улыбнулся, слегка. И сам удивился Своей улыбке. Но, разумеется, он был в кабине совершенно один, даже Цара уже не сопровождал его. Гидеон! — воскликнула женщина. — Гидеон, разве ты меня не любишь, Старый ты доходяга, разве ты не любишь меня, разве не понимаешь, кто я?..
Он обернулся, лишь мельком увидав ее недоброе, скрытое тенью лицо. Но он знал, кто она такая.
Челюсти
Одна за другой были даны расписки о двухлетней отсрочке, под залог поместья. Шахты были выработаны; строительный лес, казавшийся неистощимым, был вырублен; и, хотя в хозяйствах Бельфлёров выращивали больше пшеницы, люцерны, соевых бобов, кукурузы и особенно фруктов, чем у всех их конкурентов в Долине, рынок был на спаде и продолжал падение по причине невиданного урожая по всему северу Америки. Поэтому Плач Иеремии, крещеный Феликсом (впрочем, давно, очень давно, в добрые времена), впал в отчаяние.
Несомненно, отец впал в отчаяние, рассуждали сыновья, иначе разве мог он согласиться на партнерство с Горацием Стедмэном, именно с ним — человеком, которому не доверяли сами Стедмэны?
— Он слишком честный человек, — медленно проговорил Ноэль.
— Да уж, честный. И поразительно некомпетентный! — сказал Хайрам.
— Ты не должен отзываться подобным образом об отце, так не подобает, — раздраженно ответил Ноэль. А помолчав, добавил с досадливым жестом: — Нам просто не везет.
В присутствии отца они говорили мало, потому что, хотя деликатная, даже застенчивая манера Иеремии, вкупе с заметным, хотя и побелевшим шрамом на лбу (единственная «метка чести», по его собственному странному выражению, что осталась у него с войны, на которой он сражался в юности и в которой полегло столько его ровесников) придавали ему страдальческий вид, но вел он себя со свойственной Бельфлёрам сдержанностью; свойственной, по крайней мере, отношениям между отцом и сыновьями. Это уже после скандала и бегства Стедмэна на Кубу Хайрам с Ноэлем обвиняли друг друга в потворстве старому чудаку.
Совсем юный Жан-Пьер, тщательно наносящий жидкость после бритья на свою белую, холеную кожу, не высказывался вообще. Позор отца нанес его чувствам такую рану, что, как в сердцах воскликнула Эльвира, у него нё было никакого мнения. И он просто не мог действовать в здравом рассудке той ужасной ночью в Иннисфейле, что бы ни решили присяжные.
В ту ночь, когда бедного Иеремию унесло наводнение, его хитростью вынудили, вопреки желанию, выпить намного больше, чем он обычно себе позволял. И вот, по мере того как капли дождя тяжелели и начали отбивать стаккато по окнам, а дневное небо вдруг резко потемнело, он понял, что сидит и думает о черно-бурых лисицах, которых они выращивали со Стедманом — две тысячи триста особей, которых они растили в ликующем ожидании, совершенно уверенные в том, что через два-три года станут миллионерами. (Их убедил в этом заводчик, продавший им животных.) А потом… Потом случилось невероятное и ужасное: однажды ночью лисам каким-то образом удалось вырваться из своих мелкосетчатых вольеров, и они разорвали друг друга в клочья. Иеремия никогда, даже на войне, такого не видел. Никогда в жизни не видел ничего подобного! Выходит, эти создания каннибалы, ведь они сожрали, попытались сожрать даже собственное потомство!.. И вот перед ним — несколько акров, покрытых трупиками. Кровавые ошметки плоти, оголенные мышцы, вороны, скворцы и сорокопуты выклевывают у них глаза, не зрелище, а ад кромешный. Челюсти, пожирающие челюсти… А на следующий день он узнал, что Гораций забрал остаток денег (по уклончивой оценке Иеремии, не больше пятисот долларов) и сбежал на Кубу вместе со своей пятнадцатилетней любовницей-мулаткой, о которой знали все, кроме Иеремии!..
— Ты снова опозорился, но на этот раз ты унизил всех нас! — кричала его жена Эльвира.
Она колотила его своими маленькими кулачками, ее личико все сморщилось, и вдруг его поразила мысль, что, даже если она больше его не полюбит, онто все равно будет любить ее, потому что дал клятву любить ее на веки вечные. И ее отвращение не освобождало его от этой клятвы.
— Когда был жив твой отец, я не могла ни секунды находиться с ним в одной комнате, — рыдала она. — Он все время замышлял что-то ужасное, постоянно замышлял, но теперь, когда его место в семье занял ты и пустил все прахом — ах, как бы мне хотелось, чтобы он был здесь! Уж он-то сразу распознал бы в Стедмэ-не негодяя и ни за что не бросился бы в эту авантюру, разводить каннибалов!
— Но никто не знал, что они каннибалы, — робко возражал Иеремия, отступая под напором жены. — Ты же сама говорила, помнишь, как они прекрасны, мол, они обладают неземной…
— А теперь будет устроен аукцион, так? Публичная распродажа! Наших вещей! Прекрасной коллекции твоего отца! Дикая толпа будет топтать наши лужайки и газоны, оставлять грязь на наших коврах, и все будут смеяться над нами, и снова пойдут толки о проклятии…
Иеремия, пятясь, уперся в камин и старался ухватить жену за запястья; но, хотя она была женщина миниатюрная и запястья у нее были тонкие до трогательности, он не мог совладать с ней.
— Но, моя дорогая Эльвира,
