Вячеслав Шишков - Угрюм-река
Двое подручных Ильи Петровича дожидаются в кухне, чтоб этим же вечером разнести пакеты по принадлежности.
У Прохора Петровича надвое раскалывалась голова. Там, глубоко под черепом, ныла, разрывалась, дергалась какая-то болючая точка. Острота неимоверных мучений была непереносима. Будто в дупло наболевшего зуба, к которому нельзя прикоснуться пушинкой, смаху забивают гвоздь. Прохор стонал на весь дом. На помощь прибегали оба врача, приходили Иннокентий Филатыч с отцом Александром и другие. Прохор всех выгонял:
— К черту! Вон! Стрелять буду… Лишь старому лакею Тихону позволено пребывать в кабинете.
— Барин, страдалец наш… — страдая страданием Прохора, хныкал он и весь дрожал.
— Дозвольте, я вас разую. А потом ножки в горячую воду. Сразу полегчает.
— Чего? В воду? Давай разувай. — И Прохор, не в силах сдержаться, снова неистово выкрикивал:
— Ой! Ой! Ой!
Горячая вода лучше всяких лекарств делала свое дело; кровеносные сосуды в ногах расширялись, кровь откатывалась от головы, облегчая болезнь.
— Негодяй! Это он меня плетью… По голове. Как он смел? Мерзавец… Как он смел руку на меня поднять?!
— Разбойник так разбойник и есть, — кряхтел Тихон, искренно радуясь, что угодил барину водой.
Чрез час боли затихли, но сон не шел.
Не спали и в покоях Нины Яковлевны. Там совещались, что делать с хозяином. Говорил доктор Апперцепциус. За последнее время он стал желчен и нервен.
— Я недели две-три тому назад рекомендовал больному длительное комфортабельно обставленное путешествие. Это безусловно, по авторитетному мнению науки, должно было произвести свой эффект. Но… — доктор развел руками. — Но, к сожалению, по мнению науки, авторитет которой в этом доме не желают признавать, благоприятный момент упущен. Галопирующая болезнь вступила в новый фазис своего развития. Этому способствовал казус с отрубленной головой исправника.
Отец Прохора Петровича — Петр Данилыч, спешно прибывший из села Медведева, тоже присутствовал на совещании. Он приехал с единственной целью насладиться зрелищем, как проклятый сын его будет ввергнут в глухой возок и увезен в тот самый желтый дом, где сидел по милости нечестивца Прошки несчастный старик, отец его. Проклятый сын будет орать, драться, но его сшибут с ног, забьют рот кляпом, раскроят в кровь морду, вышибут не один здоровый зуб. Пусть, пусть ему, анафемскому выродку, убийце, пусть!
Лохматый Петр Данилыч, притворно вздохнув и покосившись на икону, грубым, каменным голосом говорит:
— По-моему, вот как, господа честные. Путешествие ни к чему. Глупая выдумка. Сопьется малый. А надо Прошку везти в дом помешательства. Там и уход хорош, и лечат хорошо. Я сидел — я знаю.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! — шепчет Иннокентий Филатыч, поеживается.
— Мне с этим необычайно тяжело согласиться, — убитым голосом говорит Нина Яковлевна, одетая в черное, траурное платье. — Нет, нет. Я готова выписать первокласное светило науки, окружить больного самым внимательным уходом. Словом, я согласна на все жертвы. И мне странно слышать, — обращается она к Петру Данилычу, — как вы, отец, рекомендуете для сына сумасшедший дом?..
Старик ударил в пол суковатой палкой с серебряным набалдашником и открыл волосатый рот, чтоб возразить снохе, но доктор Апперцепциус, оскорбленно надув губы, перебил его:
— Хотя я в этом почтенном доме и не считаюсь светилом науки…
— Бросьте, доктор!.. — сказала нервно Нина Яковлевна. — Мы не для пикировок собрались сюда.
— Доктор верно говорит: в желтый дом, в дом помешательства! — возвысил голос Петр Данилыч.
— Простите. Я этого вовсе не собирался говорить.
— Господи, помилуй, господи, помилуй! — И Иннокентий Филатыч, тыча в грудь Петра Данилыча, укорчиво сказал ему:
— Эх, батюшка, Петр Данилыч. В желтый дом… Да как у тя язык-то поворачивается! Нешто забыл, как плакал-то там да просил меня вызволить из беды?
— Дурак! — закричал Петр Данилыч, злобно моргая хохлатыми бровями, и стукнул в пол палкой. — Меня здорового засадили! Прошка засадил! Так пусть же он…
— Отец! — крикнула Нина.
— Я правду говорю! Он, мерзавец, много лет держал меня с сумасшедшими. Я еще с ним, с проклятым, посчитаюсь на страшном суде господнем… Я ему скажу слово. — Он стал, большой, взъярившийся, и свирепо загрозил палкой в сторону кабинета:
— Убивец, сукин сын, убивец! — Старик весь затрясся. — Все сердце мое в кровь исчавкал, пес!.. Дьякона подстрелил, рабочих больше сотни в могилу свел… Хватайте его, жулика! Не в сумасшедший дом, а в каторгу его! Потатчики, укрыватели! И вас-то надо всех в тюрьму!
Присутствующие вскочили. Иннокентий Филатыч и отец Александр, успокаивая старика, повели его вон. Старин кричал, размахивая палкой:
— К губернатору поеду! Все доложу! Все… В Питер поеду… Прямо в сенат, к царю! Нина готова была разрыдаться.
6
В это время Прохор Петрович со скрещенными на груди руками, с поникшей головой окаменело стоял босиком среди кабинета в мрачной задумчивости, как сфинкс в пустыне.
Полосатый бухарский халат его распахнут, засученные выше колен штаны обнажали покрытые волосами, узловатые, в мозолях ноги. На голове, как чалма, белое смоченное уксусом полотенце. Чернобородый, смуглый, с орлиным носом, исхудавший, он напоминал собою — и неподвижной позой и наружностью — вернувшегося из Мекки бедуина, погруженного в глубокое созерцание прошедшего.
Однако это только так казалось. Как ни силился Прохор, он не мог собрать в клубок все концы вдребезги разбитой своей жизни. Его духовную сущность пронзали две координаты — пространства и времени. Но обе координаты были ложны. Они не совпадали и не могли совпасть с планом реальной действительности. Они, как основа болезни, пересекали вкривь и вкось бредовые сферы душевнобольного. Поэтому Прохор Петрович воспринимал теперь весь мир, всю жизнь как нечто покосившееся, искривленное, давшее сильный крен. Недаром он вдруг покачнется, вдруг расширит глаза и схватится за воздух. Мир колыхался, гримасничал.
В дверь стучат. Входит Нина, с нею несколько человек — все свои, знакомцы. Нина подходит к Прохору, молча и холодно целует его во влажный от пота висок, приказывает Тихону накрыть здесь стол для чая, говорит Прохору:
— Ты нас не прогонишь, милый? Мы в гости к тебе.
Мы все любим тебя и хотим побеседовать с тобой по-дружески.
— Пожалуйста, я очень рад. А коньяку принесли? — с искусственной живостью, но с лютым ознобом боязни отвечает Прохор Петрович. Он ей теперь не верит, он никому теперь не верит. Будто окруженный сыщиками вор, он цепко с тревожным опасением всматривается в каждого вошедшего. «Кажется, нет… Кажется, смирительной рубашки не принесли», — облегченно думает и успокаивается.
— Что, голова болит, Прохор Петрович? — чтоб разбить неловкость молчания, спрашивает священник.
— Да, немножко, — прикладывая пальцы к вискам, мямлит Прохор и срывает с головы чалму. — Спасибо, что пришли. А то скучно. Читать не могу… Глаза устают, глаза ослабли… Да и вообще как-то.
— Милый Прохор, мы все крайне опечалены, в особенности я, твоим временным недомоганием, — подыскивая выражения, придав своему голосу бодрые нотки, начинает Нина.
Она стоит возле сидящего в кресле мужа, нежно гладит его волосы. Но по напряженному выражению ее лица наблюдательный отец Александр сразу почувствовал, что между мужем и женой нет любви, что муж чужд ей, что, публично лаская его, она принуждает себя к этому. Действительно, у Нины до сих пор пылала щека от оплеухи мужа.
— Да ведь я в сущности и не болен, — мягко уклоняясь от неприятных ему ласк жены, говорит Прохор Петрович. Он все еще подозрительно наблюдает за каждым из своих гостей, озирается назад, боясь, как бы кто не напал с тылу. — Напрасно Адольф Генрихович считает меня сумасшедшим…
— Что вы, что вы, Прохор Петрович!
— Я вовсе не сумасшедший. Я вполне нормален… Могу, хоть сейчас… А просто… Ну… Мало ли неприятностей… Ну… С дьяконом тут. Ну, голова исправника в мешке. Ведь это ж жуть!.. Ведь я не…
— Дорогой Прохор Петрович!
— Я не каменный… Я не каменный…
— Любезнейший Прохор Петрович!..
— И этот Ибрагим… Я не могу заснуть наконец…
— Милый Прохор… С тобой хочет потолковать доктор.
— Глубокоуважаемый Прохор Петрович, — сказал доктор-психиатр. — Я клянусь вам честным словом своим, что никаких Ибрагимов, никаких обезглавленных исправников, никаких Анфис нет и не существует в природе…
— Как?! — И Прохор поднялся, но Нина мягко вновь усадила его.
— Да очень просто, любезнейший Прохор Петрович. И доктор, придвинув кресло, грузно сел против Прохора. Тот с испугом взглянул на Нину и вместе с креслом отодвинулся подальше от опасного соседа, в то же время лихорадочно осматривая руки и всю его фигуру: «Вздор… Ничего у него нет в руках: ни веревок, ни смирительной рубахи… И в карманах нет ничего: пиджак в обтяжку».