Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
К счастью, Санёк не пришёл на заседание (хорошо, первый взгляд, первый тон – не на публике), вместо него главным от большевиков был Каменев.
Не нашлось почему-то комнаты, и секция собралась в ложе журналистов думского Белого зала, – обстановка! Коллонтай озиралась, сверкая. Она так сгорала к общественным действиям, что еле сидела, еле участвовала в заседании. Кроме Гиммера и Лурье, отдельных личностей, не от фракций, были от меньшевиков Шехтер и Соколовский, но тоже не делегированные никем, а сами от себя. И также единственный эсер – решительный заядлый Александрович, сам от себя. Впрочем, он со зловещим видом обещал близкий у эсеров раскол, будет тоже две партии.
Решить ничего поворотного не решили, но оформили циммервальдское бюро организационно. Поручили Гиммеру с Лурье готовить резолюцию для ИК о начале новой мирной кампании Совета.
Сам Гиммер был очень озадачен, что его Манифест 14 марта хвалила буржуазная пресса. Он видел в этом признак, что был слишком уступчив на ИК и нарушил последовательность циммервальдской позиции. Но, сухой острый гномистый человечек, он горел своими бесцветными глазами и предрекал победное шествие революции, которое не смогла сбить даже подлая кампания против «анонимов» в Исполнительном Комитете. От кого-то Коллонтай узнала, что в министерском павильоне до сих пор содержатся арестанты, человек тридцать, – правда не самые видные, те уже в Петропавловке, но и здесь ещё кое-кто, в том числе и женщины.
– Женщины? – встрепенулась Коллонтай. – Кто?
Полубояринова, издательница «Русского знамени». И жена Сухомлинова. И две дочери Распутина.
– Я хочу их видеть!
– А сегодня захватили, привезли начальника петроградского охранного отделения.
– Хочу их видеть! Всех! Как это устроить, товарищи? – загорелась Коллонтай от ощущения неповторимости, пропустишь такой миг, всю жизнь потом будешь жалеть.
Формально нужно было разрешение министра юстиции, но, конечно, по знакомству можно быстрей и проще. Пошёл Гиммер попросить прапорщика Знаменского, трудовика.
И повели Александру Коллонтай – большевичку и эмигрантку – специальным коридором, когда-то построенным, чтобы члены правительства шествовали из зала заседания отдохнуть в свой павильон, коридором с остеклёнными стенами, впрочем под вечерние шторы, чтоб охранить от выстрела террориста, – повели, и мимо часового с винтовкой ввели в запретную нутрь, уже довольно потрёпанную, уже три недели как плохо убранную тюрьму, – и всё же каждый шаг Коллонтай был её торжеством, ликованием, звоном в ушах: могли мы, социал-демократы, думать дожить до такого? Шла – и чувствовала трепетание в себе общественной страсти. Она ярче торжествовала над такой женщиной из враждебного класса, чем прежняя бы женщина торжествовала над соперницей.
– А начальника Охранки – тоже покажите!
– Хорошо. Пока вот здесь – Полубояринова. Только она очень строптивая, всё время бушует и требует.
И Коллонтай – вошла в комнату, соразмеряя, вся чувствуя свой победный торжественный шаг и своё синее платье, свою закинутую голову, с небольшого роста, понимая, что представляется этой арестантке – вершительницей её судьбы? ангелом Революции?
Полубояринова встала от книги, от маленького стола, она такого ж роста была, как и Коллонтай, – но ни тени схожей красоты, ни изящества в платьи, чернокудрая твёрдая мещанка. И не заискивала ничуть, – а сразу так и приняла с ненавистью – и ещё шагнула навстречу.
В двух шагах друг против друга они остановились.
И перед этим упёртым взглядом – никак не меньшей силы, чем свой, а с большей яростью, – Коллонтай вдруг потеряла ощущение великого мига. Она, оказывается, не приготовила фразы – ни язвительной, ни унизительной, ни игровой, – она шла уверенная, что свободно будет владеть положением.
Такой упёртой силы ненависти она не помнила, чтобы встречала.
Прямыми глазами они смотрели, ничего не смягчая, – и Полубояринова кликнула резким бранным голосом:
– Ну, что пришла, потаскуха? Кто такая?
633'' (по социалистической печати, с 15 марта)
О КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫХ ПРОИСКАХ. Генералы-мятежники, сосредоточившиеся в Ставке… Приказы Алексеева… Радко-Дмитриева… Драгомирова, не дозволяющего солдатам ездить в Петроград… Генерал Иванов после неудавшегося похода на революционный Петроград мог гулять в Ставке на свободе, его арестовали только в Киеве… Обосновался в Ставке и разжалованный Николай Николаевич… Призываем всех революционных солдат и офицеров зорко следить за кознями сторонников старого режима.
СВОБОДА ПОЛЬШИ. Полтора века кровавый род Романовых угнетал эту прекрасную, вечно юную страну. Наёмные убийцы, цари из рода Романовых… Народ-страдалец, вечно погружённый в конспирации, он всегда точил меч, чтобы снести голову петербургскому тирану… Теперь, когда удалось свалить правящую шайку… Нашему поколению выпадает великое счастье расплатиться за неистовства царской власти. Пусть все и каждый, везде и всюду, ведут одну и ту же пропаганду: восстание во всех трёх частях Польши! Нет лучше времени, нет лучше момента, как теперь зажечь святой огонь повстанчества!
… Собрание социалистов-революционеров постановило… По вопросу о пресечении Николаю Романову способов уклониться от народного суда признать, что решение вопроса о свободе и жизни бывшего самодержца может исходить только от всенародного Учредительного Собрания. Признать непростительной и опасной слабостью со стороны Временного правительства содержать Николая Романова в неприспособленном как место заключения царскосельском дворце.
КАК СОДЕРЖИТСЯ НИКОЛАЙ РОМАНОВ. Весь Александровский дворец, все его флигеля и здания, весь парк охраняются сильными караулами, которые стерегут все входы и выходы. Всевозможные повара, лакеи и разная челядь тоже находятся на положении арестованных. Николай Романов не имеет непосредственного общения с членами своей семьи. При нём для компании – дружеская свита. К их услугам лакеи разных рангов, скороходы и арапы.
По просьбе комиссара Масловского Николай был ему предъявлен. По словам делегата, лицо бывшего монарха опухшее, взгляд тяжёлый, исподлобья.
… Просим Временное правительство немедленно арестовать всех членов бывшей царской фамилии и приспешников старого режима.
Колпинский комитет с.-р.
ДОЛГ НОВОЙ РОССИИ. Ближайшая задача Временного правительства – отменить национальные ограничения. Эта отмена больше всего касается евреев. Мы знаем, с какой сатанинской настойчивостью царский режим изобретал ограничения для евреев. В этом была какая-то утончённость, какой-то политический садизм. Создан был особый кодекс «еврейских законов». Любой захолустный становой был своего рода магистром «еврейского права». Сотни лет отвратительные тарантулы самодержавия ядом своим отравляли жизнь населяющих Россию национальностей. Кошмар еврейского бесправия должен быть немедленно рассеян. Временному правительству пора платить. Срок наступил.
(«День»)
Несколько дней назад разве не сочли бы сумасшедшим того, кто объявил бы, что «Новое время» объявит себя сторонником республики, перо Меньшикова будет обливать помоями царский режим и самого царя? Подлинный моральный нигилизм.
(«Дело народа»)
РЕСПУБЛИКА. Свободный народ может оставаться свободным, лишь будучи властным. И представительная республика – ещё не демократическая, если будут избраны представители господствующих классов.
… Всякий гражданин, крестьянин или рабочий, поляк, еврей или великорус, имеет право свободно избирать местожительства и род занятий. При таком порядке не надо добывать свидетельства на право торговли…
Долой смертную казнь! Мы не верим, будто один из вождей демократии сказал, будто сперва надо отрубить несколько голов, лишь потом издать декрет об отмене смертной казни. Кому-то выгодно распускать такие слухи, чтобы опорочить демократию. Не надо нам игры в Маратиков и Робеспьериков.
(«День»)
ПРОТЕСТ БЮРО ЦК РСДРП. Целый ряд буржуазных газет за последние дни повели усиленную кампанию против Социал-Демократической газеты «Правда», связывая её с «немцами» или «провокаторами». Так хотят бороться с нами продажные журналисты капиталистической прессы.
… Ложь, будто мы давали советы «не стрелять в немцев». Настаивая же на прекращении войны, «Правда» только выдвигала положения Циммервальда и Кинталя… Тратить время на опровержение всякой клеветы – значит целиком отдать нашу газету на разбор этой грязи. Нам остаётся только с презрением проходить мимо клеветнических походов.
