Вечный свет - Фрэнсис Спаффорд
Бен
Во всем виноват плакат, говорит он себе. У него был один из тех тихих периодов, когда полотно его мыслей лишь подергивается нервной рябью, как поверхность реки, когда течение поворачивает и серая Темза в этом месте тихонько бурлит, морща водяную гладь. Приемлемо.
Но позавчера, в свой выходной, он ехал на метро, и во время пересадки наткнулся на стену, с которой, чтобы наклеить новые плакаты, содрали верхние, вырвав вместе с ними лоскуты более старых слоев. На него смотрел подземный палимпсест: впалый, запятнанный клеем и плесенью пласт, месиво из прошедших развлечений в тридцати двух подгнивших кричащих оттенках, в толстых краях которого вся древность обычая облеплять подземные тоннели бумагой. И там, справа, под оторванным треугольным лоскутом, виднеется алая, рубленая буква Е с алым рубленым восклицательным знаком.
И больше ничего, но он знал, что это. Единожды увидев, невозможно развидеть; единожды узнав, невозможно забыть. Это был постер фильма[13] об авиакатастрофе в Южной Америке многолетней давности, пугающе рвущийся на свет. Постер, от которого ему неделями приходилось уворачиваться, пока шел прокат. Он замечал его красное полыхание повсюду и спешно отводил взгляд. На плакате не было никаких картинок, только слова, и разумеется, он видел (или пытался не видеть) только постер, но не сам фильм. Просто как можно вообще смотреть что-то подобное? Как вообще может захотеться смотреть на то, как люди поедают друг друга? Как, если у тебя есть выбор и если можно этого не делать? И одного постера, одного лишь его кусочка было достаточно. Достаточно, чтобы положить конец мирному времени у него в голове. Достаточно, чтобы разжечь страх и запустить новый виток бесконечной борьбы.
Он заподозрил это сразу же. Он стоял, пронзенный и пригвожденный к этой стене. Мелкий, худощавый, без малого сорокалетний человечек с большими испуганными глазами и сжатыми в кулаки руками. Вскоре прибыл следующий поезд, кто-то толкнул его, и толпа милосердно привела его в движение, увлекая дальше по платформе «Бейкерлу». Он тряхнул головой, точно это банка с горохом, и подумал, что, может быть, ему повезет, может быть, он сможет вытряхнуть все это из себя. «Это всего лишь старый плакат, чего тут бояться?» – сказал он себе и почти поверил в то, что поверил этому.
Но плохие периоды всегда подкрадываются плавно. Сначала мысль, которую он более или менее может отпихнуть. Затем пауза. Обычный час или два обычных часа, когда ему кажется, что он с легкостью может забыть, что есть какая-то причина для беспокойства. Не считая того, что, пока он убеждает себя, что совсем не тревожится и что с ним все в порядке, он, разумеется, вспоминает, что до сего момента ему и правда удавалось все забыть. (Он вынужден окольными путями обходить эту мысль, отточенными усилиями убеждать себя в том, что он о ней не подозревает, заставая себя же врасплох. Вот сейчас. И сейчас. И на всякий случай сейчас.) И когда он уверяется в том, что преодолел тревогу и чувствует необходимость проверить, не боится ли, чтобы убедиться, что сможет снова забыть, он и в самом деле почти не тревожится. Почти совсем не тревожится, нет. И пока он часами бродит у себя в голове, проверяя, от тревоги остается лишь крошечный след, такой незначительный, что не стоит и беспокоиться.
Но наступает момент, когда в один из этих обходов – десятый, двадцатый, миллионный – зловещая логика подсказывает ему, что, бродя с проверками по своему внутреннему дому, он каким-то образом притащил туда еще что-то, оставил ботинками мыслей какой-то след, несмываемое пятно. Брызги крови или растопленного жира. И тогда ему приходится признать, что он боится. Что вот он, один из тех плохих периодов, с которыми ему приходится справляться. Далеко не самый плохой, конечно. «Ну же, иди прочь», – говорит он своему страху с почти убедительной уверенностью. И страх с едва заметной глумливой ухмылкой уступает, крадучись ускользает, поддается изгнанию. Но каждый раз все с большим сопротивлением и все менее надолго.
Весь предыдущий день он с нарастающей скоростью топтался по этому кругу изгнания страха. Ему пришлось хорошенько потрудиться, чтобы поспать ночью, а утром страх уже поджидал его пробуждения, когда пройдет тот микроскопический момент, во время которого солнечный луч слегка коснется его уставших век, словно ничего и не было, словно он один из счастливчиков. Один чистый фотон, приятель, один миг простого естественного света, вот все, что тебе полагается сегодня. Время до того момента, когда он увидел плакат, уже казалось таким далеким и таким прекрасным. Он продолжал сопротивляться по пути на работу, но страх сделался очень ревнив – ему не нравилось, когда обращали внимание на что-то, кроме него. Занятый борьбой Бен полагался на примитивное животное сознание, верил, что оно проведет его по перекресткам, доведет до парка, отметит время, кивнет Тревору, перекинет через плечо билетный аппарат и доставит на заднюю площадку рутмастера[14]. Маршрут 36С, Бексфорд – Куинс-парк, Куинс-парк – Бексфорд. О, горы, горы разума. Вершины, скалы. Лишь тот на них без страха смотрит, кого ни разу не смущала бездна[15].
Держись крепче. Держись крепче, пожалуйста.
(Но почему? Почему из всех окружающих ужасов его так страшит именно каннибализм? Он и сам не знает. Когда-то давно, еще до того как он в первый раз попал в лечебницу, даже до того как он ушел из школы, кто-то показал ему жуткий американский комикс, один из тех, что были тогда популярны. Там была история, которая заканчивалась тем, что группа бродяг сидела вокруг костра и поедала человека. Было видно, что в огне на вертеле крутится человеческая голова и часть грудной клетки, а языки пламени лижут ребра. Но, что характерно, его это не сильно впечатлило. Он просто сказал «Буэ-э» и бросил эту гадость назад Вернону Тейлору, не доставив тому удовольствия своим огорчением. Он и не вспоминал об этом случае, до тех пор пока ему не исполнилось пятнадцать или шестнадцать и определенные вещи не начали вызывать ассоциации, которые вообще-то не должны были. Его вывернуло на крещении дочки его кузины Стефани, когда тетушка Мадж сказала: «Такая хорошенькая, так бы и съела». Его желудок ни с того ни с сего просто поднялся, и кусок торта, который он проглотил минуту назад, гейзером вырвался обратно. А потом был этот переулок за баром «Уимпи», куда сестра притащила его на двойное свидание играть роль застенчивого четвертого. Ее парень тогда устроил эту ерунду с «ам-ням-ням», жуя картофелину фри, которую его
