История села Мотовилово Тетрадь 4 - Иван Васильевич Шмелев
– Это ты чего грезишь, бормочешь, спать мне не даешь?
– Это я не грежу, а доходы хозяйства подсчитываю, – схвастанул я ей.
– Уж какие доходы, одни убытки, – укорила она. – Будет день для подсчета-то, а теперь спи! – с досадой упрекнула она меня.
– После этого снова никак не усну. Досчитался до пятидесяти пяти, чую, стал засыпать, тут меня баба как долбанет по лбу! Я очнулся, как очумелый, спрашиваю:
– За что?
– За дело, вот за что!
– Эх, Ефросиньюшка, сейчас мне и сон хороший пригрезился, будто я находился в конторе Вторусского кредитного товарищества, будто меня и спрашивает сам председатель Кудесников:
– Ты зачем, Николай Сергеич, к нам пожаловал?
– За деньгами! – отвечаю я.
– А сколько тебе их надобно? – спрашивает он.
– Пятьдесят пять рублей, – отвечаю я.
– Мы тебе их приготовили, вон они лежат в кассе, бери сам, своей рукой.
– Я будто так обрадовался. Думаю, лошадь с коровой куплю и все хозяйство поправлю, и с радостью потянулся рукой за деньгами, а ты в этот момент все дело помрачила, меня по лбу треснула.
– А как не треснуть-то, ты куда рукой-то полез? Разве у меня под подолом-то касса?
– Поскандалили мы тут с ней. Я снова стараюсь уснуть, а сон совсем удалился от меня после этой перебранки. Досчитался до пятисот пятидесяти пяти, со счету сбился. Только было начал считать сначала, тут меня и приварило. Вот и приходится волей-неволей со стороны прихватывать. Как вам было сказано, мужики, что я задорный бабник и ни одну смазливую бабенку мимо не пропущу: знай, ущипну или по заду ладонью хлопну. Давненько я на Дуньку Захарову зарюсь! Да как на нее не зариться-то, ведь всем вам известно, что она ково-так соблазняет. В общем не баба, а конь с яйцами! Мне и вбрело в голову, как бы забрякаться к ней. Однажды я встретил ее на улице, у нас разговор завязался, я возьми, да и хвальнись перед ней, что у меня золотишко водится. А ее, видимо, оно и зарачило. Она смикитила и говорит мне:
– Как бы у тебя, Николай Сергеич, мне на зубы монетки две выклянчить, и вообще, как бы мне с тобой покумиться.
– Очень просто, говорю я: пригласи на ночку ночевать, вот у тебя и золотые зубы во рту засветятся! Если сегодня вечерком я загляну к тебе – не выгонишь? – с умыслом спрашиваю я ее.
– Смотря с каким намерением придёшь! – отвечает она.
– Да просто так. Давно мне хочется с тобой в свои козыри сыграть, – с намёками говорю я ей.
– Это в карты, что ли? Я не умею, – выламываясь, кокетничает она.
– Так я научу, – не отступая, настаиваю я.
– Ну, приходи, только не больно поздно и не с пустыми руками, – предупредила она меня и ушла.
– Долго я кумекал, вместо «золота» чего бы ей захватить с собой, идя в любовный поход, и надумал. Поздним вечером украдкой от жены сходил в погреб, выбрал большой кусище жирной свинины и, тиляля к Дуньке, а бабе сказал, что пошёл на мельницу муку молоть. Иду по улице, а сам кругом озираюсь, как бы кто не заприметил, хотя улица-то от поздности уже обезлюдила. Кое-как прокрался по потайной тропе, позадь сараев, и к ней. Подошёл сзади к их огороду и, недолго думая, распаленно махить через прясло и торк в задние ворота, а они, видимо, предусмотрительно не заперты. Я беспрепятственно юркнул в темень двора, а сердце предчувственно бьется, вот-вот выпрыгнет. Думаю, я уж почти у цели. В кромешной темноте внезапно поцеловался со столбом, из глаз искры посыпались, я зажал глаза пригоршнями, боясь, как бы все искры не утерять. Цоп за лоб, а на нем вскочила шишка с яблоко. Ну, думаю, эта примета, наверное, к счастью. В темных сенях зацепился ногой за корыто, оно загромыхало, я скорее к двери. Поскребся рукой, нащупал дверную скобу, отворил дверь и наконец-то впёрся в избу. Она, видимо, меня поджидала – вздула огонь, окна занавешаны, приняла из моих рук сверток, отнесла его в чулан, а сама достала из шкапа колоду новеньких карт. И мы, усевшись за стол, начали сражаться. Я конечно-дело, разделся и повесил на гвоздок свой пеньжак, как дома, сам глазами сверкаю на кровать и думаю своим чердаком, скорее бы на кровать забраться и упереться на все четыре точки.
– Где это ты четыре-то точки насчитываешь? – со скрытой ревностью осведомился Смирнов у Ершова.
– Как где? Две точки – груди, третья точка – губы, а насчёт четвертой – объяснять тебе излишне, сам знаешь, не маленький. Наверное, со взрослыми обедаешь и кумекаешь, что к чему, – со знанием дела объяснил ему Ершов.
– Тебя, Кольк, видно, не только бабы – дыра в доске соблазняет! – упрекнул Ершова внимательно слушавший и не принимавший участия в разговоре Сергей Лабин.
– Смотря какая дыра, а Дунькина – признаться и вправду сказать – да!
– Ну так вот, значит, начали мы тогда с Дунькой игру в карты. Проиграли мы чуть не до свету, и я почти все время в дураках оставался. Она соврала, что не умеет играть. Вышло наоборот – до того она наблошилась в игре, что я с чего бы не пошёл, она все кроет и кроет, и карты-то у нее почти все время одни козыри. Хотя она иногда и мухлевала, но я из деликатности помалкивал, делал вид, как бы не замечал ее проделок и подтасовок. Я боялся этим испортить все дело, ради которого пришёл. Игра приняла затяжной характер и затянулась за полночь. Между прочим, я то и дело пощупывал шишку на лбу и от боли поморщивался. Дунька, заметив это, осведомилась:
– Когда это ты шишкой-то разбогател? – спросила она.
– Да это вчера, по пьянке, – пришлось из вежливости соврать мне.
– Ну, Евдокия Ермолаевна, пожалуй, и хватит играть-то, – сказал я ей, а сам нет-нет, да и взгляну на окна, не обозначается ли в них рассвет.
– Хватит, так, хватит! Тебе ведь уж и домой пора, – в противу мне высказалась она.
– Да-да, пора, – взволнованно, едва
