Гюг ле Ру - Гибель Византии (сборник)
По обычаю севера, они спали на своем оружии. Постоянная готовность вступить в борьбу выражалась даже в их привычке спать — прижав руки к груди.
Почти все норманны казались сраженными в борьбе, и спальня походила на поле битвы, усеянное телами мертвых богатырей.
Светившая в открытые окна луна таинственно бросала длинные полосы света на эти распростертые тела.
Дромунд осторожно прошел между спавшими товарищами и, подойдя ближе к окну, стал искать среди них того, с которым хотел поделиться своей заботой. Едва сдерживая свое волнение, он разбудил Гаральда.
— Мне сейчас снилось, — сказал тот, проснувшись, — что я уже восседаю среди избранных воинов… И Ангуль делает мне вызов…
— Кто знает, может быть, эта ночь будет последней, какую мы проведем на службе у императора. Но вставай же… То, что я тебе должен сказать, не должны слышать чужие уши.
Они вышли из залы и направились по аллее Кабаллария. Луна и звезды ярко освещали их взволнованные лица. Лучи играли и блестели в застежках шлемов, а гигантские тени воинов дрожали и двигались вслед за ними.
— Возникла борьба между Азами и Белым Человеком, — сказал Дромунд. — Хитрость его священников оспаривает у меня женщину, которую я победил. Завтра они поведут ее к порогу собора. Они хотят подвергнуть ее магическому заклинанию. Они наполнили ее душу таким страхом, что она готова признаться в нашей любви, и эти люди унизят и завладеют ею, если я не спасу ее. — Брови его нахмурились от страдания при мысли, что могли вырвать из его рук залог, данный ему любовью. — Как думаешь ты: пойдут ли защищать меня дружинники? Сколько раз я поил их вином; мое золото и драгоценности перешли в их руки. Оставят ли они меня теперь в беде? Достаточно будет им показаться в полном вооружении на площади, испуская наш боевой клич, — все здешние монахи разбегутся перед нами, форум опустеет, и мы победоносно унесем невольницу моей любви, которую Белый Человек хочет забрать в свой гарем.
Дойдя до конца аллеи и усевшись на скамью, Гаральд сказал:
— Хорина истощил терпение нашей дружины. С тех пор, как император сделал его казначеем, все наше жалованье идет на штрафы и мы должны были бы жить как бедные гребцы, если б византийки не влюблялись в наши белокурые волосы. Да еще этот расстрига осмеливается говорить, что запретит выходить из казарм под страхом штрафа в двадцать золотых! Его посланный ушел вчера, с разбитым в кровь лицом, и наши волки заснули со злобой на сердце. Разожги ее, когда они проснутся… Скажи им, что Хорина притесняет тебя и твою возлюбленную. Они с радостью восстанут. Твоя щедрость так же памятна им, как и обиды Хорины; да к тому же кровь кипит в их жилах с тех пор, как пришлось стоять на гипподроме позади воинов Фоки.
— Я так и думал, — сказал Дромунд. — Не для того же, чтобы только держать караул у входа в покои, да сторожить этих евнухов, мы покинули наш край, и выдерживаем палящую жару и притупляем зрение, смотря на это море, которое синее самого неба. Мы желали обогатиться на счет агарян, но так как по воле императора мы остались в Византии, то, поживимся тем, что есть под руками!
Рассказы о тех мятежах, при которых некоторые кварталы города предавались огню и мечу, были всегда самой любимой темой разговора между норманнами. Хотя каждый раз после мимолетных успехов восстания зачинщики бывали казнены, это соображение нисколько не изменило решимости Гаральда и Дромунда. Они даже улыбнулись при мысли о такой смерти.
— Хочешь: мы спросим луну, чтобы знать, покровительствуют ли нам Азы?
Начертав на песке перед Кабалларием магические фигуры, которые луна должна была последовательно осветить, они присели на корточки, один против другого, и стали ждать указаний оракула.
Гаральд начал напевать заклинание, которое заставляло звезды нисходить с неба.
Оба друга избегали поднимать глаза к небу, боясь оскорбить недоверием божество, которое вопрошали. Когда тень меча, воткнутого в землю, посреди магических кругов, упала, наконец, на тринадцатый из них, то оба друга притаили дыхание, и Гаральд, перестав петь, прошептал едва слышно:
— Она нисходит…
XXXIIПосреди форума, между императорским дворцом, сенатом и большим собором, часовня Св. Константина прилегала своей задней стеной к площади. На этом месте всегда толпилось много народа.
Много было тут путешественников из провинции, приехавших осмотреть достопримечательности Византии, много богомольцев, желающих приложиться к святым мощам, и просто зевак, рассказывающих друг другу новости дня.
По пятницам толпа удваивалась благодаря приливу простого народа из отдаленных кварталов, являвшегося затем, чтоб посмотреть на церемонии очистительных клятв, которые, обыкновенно, совершались на этом месте. Все уже знали час, когда патриарх сопровождал вынос мощей Св. Ирины в часовню. Однообразие этой церемонии не мешало любопытству толпы, которая любила видеть значительных людей, склонявших свои головы наравне с простолюдинами, в набожном покаянии.
Каждый раз сторожам церкви и прислуживающим монахам приходилось отталкивать своими белыми жезлами любопытную толпу. Они чертили на мраморных плитах мелом черты, которых народ, под страхом греха, не должен был переходить, а перед открытием церковных дверей объявляли обвинительную жалобу и имя того, кто должен принести очистительную присягу.
Слух о том, что Никифор требует свою жену к такой присяге, наделал большого шума. Все, даже простые люди, хорошо знали его, кто лично, кто по слухам; все слыхали про удивительную красоту Ирины, про ее ум, ее приветливость, которая согревала и ласкала всех окружающих.
Потому в толпе слышалось много замечаний:
— Неужели и эта обманула мужа, как и другие?
— А Никифор еще удивляется!
— Из-за таких пустяков беспокоить святые мощи!
— Придется выставить мощи на площади, если все негодяи полезут к Богу со своими несчастьями.
В толпе интересовались именем ее любовника, но никто не мог назвать Дромунда, так как никогда Ирина не подражала тем бесстыдницам, которые афишируют свою любовь, прибавляя к греху еще и скандальную славу.
Приближающаяся от одной из улиц группа вызвала всеобщее молчание. К месту, занятому монахами, медленно двигались мужчины и женщины, печальный вид которых напоминал похоронную процессию.
В толпе пронесся шепот:
— Никифор идет впереди…
— А кто же эти молодые люди?
— Это Троил и Агафий.
— Братья Ирины?
— А за ними кто?
— Это сама Ирина.
— Кто же это ее поддерживает.
— Евдокия.
— Подруга Хорины!
— Тише, вот они подходят!
— Господи, как она бледна!
— Боже, как она прекрасна!
Черное покрывало, которое Полиевкт приказал ей надеть, наполовину прикрывало ее бледное лицо. Она как бы уже уходила от взоров окружающих людей, с готовым вырваться из ее груди последним вздохом, который освободил бы ее душу.
Евдокия смотрела на толпу с гордым, вызывающим видом, готовая отразить оскорбления…
Но на лицах окружающих она увидала лишь выражение участия.
Женщины плакали, как над покойником, очарованные нежной красотой Ирины, досадовали на ревнивца, который разбил жизнь такого чудного создания.
Троил и Агафий с удовольствием прислушивались к такому сочувствию толпы. И когда процессия достигла священного места, они приступили к Никифору с угрожающими жестами.
— Ну, — сказал Троил, — вот достигли мы, наконец, вершины нашей Голгофы! Твоя жена обесчещена твоим несправедливым обвинением!
— Трепещи, — воскликнул Агафий, — чтоб тебя не отдали на растерзание этой толпы! Не Ирину тут судят, а тебя, Никифор!..
Никогда Никифор не рассчитывал на расположение толпы и хорошо знал, какую ненависть питали к нему братья Ирины.
Поэтому он разместил по площади своих должников, которые в случае опасности, могущей угрожать ему, были бы готовы его защитить.
Чувствуя, таким образом, некоторую безопасность, он смело отвечал братьям.
Между тем Ирина боялась упасть от сильной слабости, раньше чем вынесут на паперть мощи.
Она шептала:
— Евдокия, поддержи меня, идущую на казнь…
Рука ее, обхватившая шею подруги, бессильно упала.
Евдокия положила ее руку на свое плечо и нежно сказала Ирине:
— Будь тверда! Подними глаза свои! Посмотри, эта толпа презирает и ненавидит только одного Никифора!
Едва переводя дыхание, Ирина промолвила:
— Мне нет дела ни до Никифора, ни до всего этого народа! Я думаю только о Боге, который читает в моей душе и перед которым я готова произнести клятву!
Евдокия так же легкомысленно относилась к добродетели, как и ко всему другому. Чтобы быть около Ирины, она даже не обратила внимания на гнев Хорины.
