Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Георгис Гемистас был подготовлен к проповедям Эли-сайоса, как вспаханное поле к посеву, идеей Мирового Духа своего любимого Платона. Но для слуха Мусы и Бедреддина речи раввина звучали дико. Впрочем, у них не осталось времени толком над ними поразмыслить. Бедреддин смог оценить их лишь через многие годы.
Не прошло и нескольких дней после их знакомства с Элисайосом, как в медресе прибежал Димос. Лицо его было искажено ужасом. От имени друга и своего собственного со слезами на глазах умолял он о помощи. Оказывается, наставник Георгиса был схвачен по доносу, обвинен в многобожии, судим раввинатом и приговорен к смерти. Только вмешательство кадия Бурсы, то есть деда Мусы, могло предотвратить убийство: Бурса, в конце концов, мусульманский город, а кадий в нем главная судебная власть. Ведь Элисайос не бунтовщик, не разбойник, не вор, а такой же ученый богослов, как Махмуд Коджа-эфенди. И обвинение вздорно: многобожие, равно как и язычество, одинаково противны его убеждениям.
Муса с Бедреддином бросились к своему учителю. Тот обещал выяснить дело. Пригласил к себе муфтия, православного епископа и парнеса — главу иудейской общины. После беседы с ними, уже под вечер, старик призвал к себе внука и его друга. Вид у него был грустный. Оглаживая густую белую бороду, он долго глядел на юношей.
— Ваш Элисиос, или как его там, проповедовавший единство религий, добился лишь одного: все духовное сословие без различья исповеданий пышет злобой. Будь он улемом или муллой, я б за такие речи лишил его сана и выдворил куда подальше. Но вмешиваться в дела иудейской и христианской общин, коль скоро они блюдут наложенные на них ограничения и обязанности, я не вправе. Раввинат же твердо стоит на своем приговоре. — Махмуд Коджа-эфенди развел руками. — Как ни печально, завтра ваш знакомый будет предан смерти, правда без пролития крови. Слава Аллаху, мы еще не позволяем иудеям лить в первопрестольной Бурсе чью-либо кровь, даже их собственную.
Ни Бедреддин, ни Муса не пошли смотреть на казнь. А Мюэйед не удержался: слишком падок был на зрелища.
И вот теперь, через тридцать с лишним лет, готовясь со своими собственными учениками к решающему шагу, Бедреддин вдруг ясно увидел, будто сам был тому свидетелем, высокое жадное пламя, толпу зевак. Услышал треск березовых поленьев и страшный крик заживо сжигаемого человека…
…— Да, власть государей, беев, императоров и князей держится на разделении, — повторил Бедреддин. — Но в этом сокрыта и тайна их собственной немощи. В минуту общей опасности они не смогут договориться. Френки еще не опомнились после Никополя, генуэзцы дерутся с венецийцами за власть над морями, император дряхл, как сама Византия, что существует лишь благодаря бессилию соседей. Не могут столковаться между собой улемы и попы, раввины и зароастрийские жрецы. Все, на что они способны — проклясть, отлучить от веры как еретиков примкнувших к нам единоверцев…
Бедреддин обвел глазами учеников. Бёрклюдже Мустафа с Гюндюзом, Ху Кемаль Торлак с Абдалом, Ахи Махмуд, Акшемседдин, Абдуселям и Шейхоглу Сату сидели не шелохнувшись. Лишь Маджнун скрипел тростниковым пером.
— Сказанное привело нас к убежденью, — продолжал Бедреддин, — что миг, коего мы ждали десятилетия, прорастая корнями в землю, обретая сторонников, налаживая связь с приверженцами, сей миг — настал. Упусти мы его, и Истина, что полнит наши сердца, не сумеет явиться в мир еще десятилетья или, кто знает, может быть, столетья!.. Нет, не затем отправили мы книгу свою султану османов, чтоб он, прочтя ее, вдруг вознамерился вести дела в согласии с законами Истины. И просьба отпустить нас из ссылки в паломничество объяснялась не желанием еще раз взглянуть на упавший с неба черный камень в Каабе и семь раз подряд обойти храм. Да будет ведомо всем вам — единственной целью, которую преследовали мы, было уйти из-под надзора, тайно достигнуть мест, где можно явить миру Истину!..
Заколебалось пламя свечей, словно единый вздох вырвался из груди учеников Бедреддиновых. Маджнун, как писарь тайн все это время водивший каламом по самаркандской бумаге, чтоб занести на нее слова учителя, и тот остановился. Зашевелились, переглядывались с торжеством: наконец-то! Шейхоглу Сату, закрыв глаза, жевал губами, будто слагал стихи. Один Бёрклюдже Мустафа, коему сказанное было ведомо заране, сидел, как прежде, сложив руки на животе. Он ждал решения своего спора с учителем. Вернее, не спора: учитель не возражал ему, а просто захотел послушать, что скажут сподвижники.
— Султан османов, — продолжал Бедреддин, — не без помощи своего ушлого визиря что-то учуял. Скорей всего, взял в голову, что мы намерены соединиться с отпущенным из тимуровского плена братом Мустафой. На это у них ума достанет. Как бы там ни было, мне не позволили покинуть крепость, посулив сообщить государеву волю позднее. Меж тем, я говорил, не терпит время…
— Веди нас, шейх! — вскричал Маджнун. — Твоя слава — наша слава! Твоя жизнь — наша жизнь! Умрем за Истину!
— Спасибо тебе, Маджнун! — ответил Бедреддин. — Но умереть за Истину умели многие и смертию своей не изменили ничего. Чтоб Истина живой явилась в мир, нужно не умереть, а победить ради нее. А для победы потребна сила.
— Позволь, учитель? — спросил Бёрклюдже Мустафа.
Бедреддин с улыбкой кивнул. И Мустафа пояснил:
— Сила подобна зерну: дабы оно созрело, нужно время. Любая хитрость хороша, чтоб выиграть его. Наша хитрость не удалась, что делать?
— А нужно ль было посылать книгу учителя Мехмеду Челеби? — спросил Ху Кемаль Торлак. — Не скажут ли: вот, дескать, искали милостей султана, не добыли и поднялись тогда против него? Особливо те, кто после нас придет, поймут ли? Прости за слово грубое, учитель, однако у нас в Манисе говорят: «Всем должно быть видно, что в нашей бане — чисто».
За это, пожалуй, больше всего и любил их Бедреддин. Бёрклюдже Мустафу за ум, неторопливость и мужество. Ху Кемаля Торлака — за прямоту и щепетильность: все, что касалось чести, он взвешивал не на дровяных весах — на ювелирных. И далеко глядел.
— Сдается, посылали мы не зря, — ответил Бедреддин. — Удайся хитрость, и руки были бы развязаны у нас. Что до потомков наших, то, надеюсь, они не будут глупее нас. В обращении к Мехмеду Челеби, которое предпослано книге, нет ни слова хвалы султану, напротив, мы просим — нет, не его, а Вседержителя миров — избавить нас от притеснений. Уж как-нибудь поймут те, кто придет за нами, кого имели мы в виду. Беда в другом, Ху Кемаль Торлак. Теперь за вашим шейхом глядят в сорок четыре глаза… Послушайся я сердца своего, то бишь Маджнуна, сей же ночью бежал бы вместе с вами из Изника. Но разум мой, то бишь Бёрклюдже Мустафа, мне говорит: исчезновение наше будет тотчас замечено и наведет на след врагов. Тем самым Истина, что подвигает нас, может быть загублена нерожденной, подобно семени во чреве материнском. Он предлагает: пусть начнет наместник вашего учителя Бёрклюдже Мустафа. Когда же дело укоренится и силу наберет, то встанет во главе ваш шейх.
Бедреддин опустил голову. Потер шею ладонью. То был признак крайнего волненья. Потом поднял глаза и молвил:
— Впервые за много лет мне трудно соблюсти равновесие меж разумом и сердцем. Хочу послушать вас…
Ученики молчали. И чем дольше длилось молчание, тем невозможней представлялось им бросить учителя в крепости и начать самим. Как дети привыкают к родительской опеке, так привыкли они полагаться на ум и влияние Бедреддина. На миг все ощутили себя сиротами.
— Ох, дорого нам обойдется твое отсутствие, учитель! — вырвалось у Абдуселяма. — Но, видно, делать нечего. Прошу: отправь меня с Бёрклюдже Мустафой. Я пригожусь ему на Хиосе и в Айаслуге, средь моих бывших единоверцев — греков.
— Быть по сему! — отозвался Бедреддин.
— Нет, учитель! — воскликнул Кемаль Торлак. — Я не пущу Бёрклюдже одного. Пусть он идет в Айдын, где знает все. А я к себе, в Манису. Начнем мы вместе.
— Быть по сему! — ответил Бедреддин. — Но старшим остается Бёрклюдже Мустафа. Начнешь по знаку, что он даст. Сноситесь меж собой почаще.
— Чтоб разум не ослеп, ему нужны глаза. Чтоб разум не оглох, ему потребны уши, — нараспев, как стихи, произнес Шейхоглу Сату. — Нет вестников вернее и быстрей, чем мы, бродячие ашики. Дозволь, шейх Бедреддин, мне стать твоими глазами и ушами в Айдыне и Манисе?!
— Быть по сему!
Бедреддин повременил. Никто больше не вызвался. И тогда он сказал:
— Коль скоро решено, пусть те, кто держат путь на Закат, то бишь Бёрклюдже Мустафа и Ху Кемаль Торлак, отправятся с рассветом. А вам, Ахи Махмуд и Акшемседдин, дорога лежит на Полночь. Разыщите споспешников наших в Делиормане, в Силистре, в Загоре, под носом у султана. Будьте осторожней, чем горные козлы, хитрей, чем лисы. Всех, кто помнит нас добром, предупредите: шейх Бедреддин грядет!..
