Евгений Маурин - Людовик и Елизавета
Словно отчаявшись овладеть мной, он подошел к столу, где стояли бутылки и два бокала, и тяжело опустился в кресло. Он просидел минуты две в глубоком молчании, а затем сказал:
— Страсть завела меня слишком далеко! Я надеялся, что моя горячая любовь смягчит твое жестокое сердце, девушка! Но ты холодна, как лед… Что же делать!.. Видно и правда, что "насильно мил не будешь"… Ты должна простить меня, а в знак прощения — чокнуться со мной этим вином! — Он налил два бокала вина и подал один мне, говоря: — Это последняя милость, которой я прошу у тебя. Выпей вино в знак того, что ты не сердишься на меня!
— Хорошо! — сказала я, обрадованная такой легкой победой. — Я выпью вино, если вы поклянетесь, что не будете долее задерживать меня и беспрепятственно выпустите из комнаты.
Он поклялся в этом самыми страшными клятвами. Я выпила вино, встала, хотела подойти к двери, но вдруг почувствовала, что руки и ноги у меня холодеют, а в голове наступает какое-то безразличие. Плохо сознавая, что я делаю, я вернулась обратно к дивану… Больше уже я вплоть до пробуждения ничего не помню.
Когда я открыла глаза, я плохо сознавала, где я и что со мной. В первый момент меня как-то даже не беспокоило, что я лежу в растерзанном виде на диване в обществе мужчины, приводящего себя в порядок. Я обвела хмельным взглядом комнату. Вид двух бокалов, одного пустого, а другого полного, стоявших на столе, дал толчок сознанию, и я сразу поняла все…
Не буду описывать вам свои чувства. Женский стыд мешает мне изобразить ту острую смесь физических и нравственных страданий, которую я ощутила, приходя в сознание. Боже, какой ад поднялся в моей душе!
Быть может, все мои дальнейшие поступки покажутся вам странными и несообразными. Очень возможно, что они и были таковыми. Но не забывайте, что я все еще была под действием одуряющего яда, данного мне в вине, и не смогла так быстро овладеть своими чувствами.
Заметив, что я очнулась и собираюсь встать, Бирон пытался удержать меня, что-то говорил мне. Не вслушиваясь в его слова, я безмолвно отстранила его руки и, пошатываясь, вышла из комнаты. Насколько я помню, он вышел следом за мной, но направился по коридору в другую комнату.
Вернувшись в комнату дежурных фрейлин, обычно пустую, я опустилась там в кресло и погрузилась в тяжелую думу. Вдруг сквозь дверь, которую я неплотно прикрыла за собой, я увидела отца, который шел откуда-то…
— И сам не знаю, почему, — вставил Николай Петрович. — Не помню, или Бог меня привел…
Я кинулась к нему и в двух словах сообщила о случившемся, — продолжала Жанна. Отец смертельно побледнел, замахнулся на меня… Вдруг его рука повисла как плеть, и он с хриплым воем бросился прочь.
Расскажу сначала, куда побежал и что сделал отец. Он кинулся прямо в дворцовый кабинет герцога, застал Бирона там и с бешенством набросился на него. Герцог обнажил шпагу и крикнул дежурных офицеров. Когда два казака вбежали в кабинет и хотели по приказанию Бирона арестовать отца, он крикнул им:
— Что? Арестовать меня, Очкасова? Руки прочь, молокососы!
Он был так страшен, что казаки невольно отступили. Растерявшийся Бирон даже не распорядился преследовать его. Отец хотел сейчас же пасть к ногам императрицы, но она была больна, и его не впустили.
Когда отец скрылся, я впервые в полной мере охватила весь ужас постигшего меня оскорбления и несчастья. Не сознавая, что я делаю, я кинулась в спальню Анны Леопольдовны и там упала к ногам принцессы, умоляя о защите. Я забыла, что она ненавидит меня, я видела в ней только женщину, способную понять женское горе.
Я ошиблась. Выразив первоначально свое возмущение тем, что я осмелилась явиться в таком растрепанном виде, и узнав затем, что со мной случилось, принцесса воскликнула:
— Возмутительная наглость! Эта девка открыто развратничает чуть не на глазах императрицы, а потом является к принцессе крови, чтобы хвастаться своей мерзостью!
Отчаяние перешло у меня в припадок дикого бешенства. Я вскочила и, впиваясь горящим ненавистью взглядом в принцессу, отчеканила:
— Да, вы — принцесса крови, это — правда! Кровь, жестокость, издевательство — вот ваш мир, принцесса!
— Как ты смеешь… — закричала она.
Но я не дала ей продолжать.
— Развратничать по собственной охоте — не наглость, а жаловаться на насилие… Ах, да что с вами говорить! Как я вас ненавижу, как презираю я вас, принцесса крови! — кинула я ей в лицо, опьяненная собственным бешенством.
Анна Леопольдовна гневно оглянулась по сторонам, но никого из ее клевретов не было.
— Хорошо же! — сказала она с угрозой. — Теперь я сразу за все заплачу тебе!
Она вышла, скорее выбежала из комнаты. Я на мгновение глубоко задумалась. Да, моя песенка спета! Но неужели так и даться им в руки? Меня же опозорили, надо мною же нагло надругались, и я же должна еще пострадать за это? Нет, лучше добровольная смерть, чем торжество злодеев! Но ведь и смерть моя будет им торжеством? Что же делать? У кого искать защиты?
Вдруг мою одурманенную голову осенила мысль, показавшаяся блестящей. Царевна Елизавета! Как же я до сих пор не подумала о ней? Она что-нибудь придумает, она защитит, укроет…
Конечно, если бы мой отравленный мозг работал правильно, мне не пришло бы в голову искать защиты у царевны, которая сама была далеко не в безопасности. Но, повторяю, я все еще не могла овладеть всецело своими чувствами, и мысль шла у меня какими-то скачками.
Мои санки стояли около дворца. Я поспешно оделась, спустилась вниз, села в сани и приказала кучеру гнать лошадей, что есть силы. Свежий морозный воздух начал производить свое действие, я уже жалела, зачем отправилась к царевне Елизавете. Я хотела было повернуть обратно, но уже очень просило сердце женской власти и сочувствия. Тут только я поняла, как тяжело девушке без матери, которую не может заменить даже лучший из отцов!
Елизаветы не было, мне сказали, что она отправилась во Дворец поздравить императрицу с благоприятным оборотом болезни. Я села и стала ждать.
Сумерки все сгущались, мало-помалу наступила темнота. Наконец вернулась царевна. С первого взгляда я поняла, что она была чем-то глубоко взволнована.
— Несчастная! — крикнула она, увидев меня. — Ты еще здесь? Беги же, спасайся, укройся где-нибудь, пока не поздно. Нельзя терять ни минуты! Еще час-два и будет поздно.
Тут только я вспомнила, что ведь у нас все готово для бегства. Дал бы только Господь выбраться!
В нескольких словах я успокоила царевну за нашу судьбу, и тогда она рассказала мне следующее. Она как раз была у императрицы, когда туда ворвался герцог Бирон с жалобой на моего отца, а потом принцесса Анна — с жалобой на меня. Императрица не стала даже входить в подробности. Видно было, что она была очень довольна этими жалобами.
— Уже давно, — воскликнула она, — я добираюсь до этой семьи изменников!
Принцесса Анна хотела убить двух зайцев разом и использовать историю против герцога, но императрица сразу оборвала ее, сказав, что она сама сведет счеты с Бироном.
Тут же был отдан приказ об аресте и допросе "с пристрастием", то есть под пыткой. Отца обвинили в злоумышлении на жизнь герцога и в бесчинстве во дворце, меня — в бесстыдстве и оскорблении члена императорской фамилии. Опасаясь, как бы вся эта история не наделала излишнего шума и не вызвала лишних толков, арестовать нас было приказано тайно этой же ночью.
Рассказав все это, царевна обняла и расцеловала меня, а когда я опустилась на колени, чтобы благоговейно облобызать ей руку, она со слезами на глазах благословила меня и пожелала удачи; мы тут же установили путь, посредством которого нам было бы возможно сноситься друг с другом.
Я понеслась домой. Отец был у себя в кабинете и взволнованно ходил из угла в угол. Я стала молить его поскорее приниматься за сборы, но он ответил, что теперь жизнь, — ни его собственная, ни моя — уже не дорога ему и что он не уедет не отомстив. Я постаралась уверить его, что, оставаясь здесь, мы не сможем мстить, и мне удалось победить его сопротивление.
У нас уже давно были заготовлены вольные для всех наших дворовых. Отец собрал их всех, одарил деньгами, вручил вольные, но за это потребовал исполнения его воли: дом со всем, что там есть, должен быть сожжен, а дворня должна сейчас же разойтись и ни словом не обмолвливаться, куда отправились господа.
Пока мы наскоро собирались, по всем комнатам на пол навалили дров, набросали лучин, корья, промасленных тряпок. Подали сани, все вышли из дома, отец перекрестился, взял поданный ему горящий факел, кинул его в середину комнаты, убедился, что огонь занялся, приказал наглухо запереть двери, и мы тронулись в путь.
Лошади неслись, как вихрь по льду. Лед был еще тонковат, порой грозно потрескивал, бывало и так, что мы одним полозом неслись над полыньей. Однако нам было все равно — то, что ожидало нас позади, было хуже самой страшной смерти.
