Жан-Луи Фетжен - Слезы Брунхильды

Внезапно толстый, как боров, воин захрипел и вцепился в Теодебера; глаза гиганта были расширены от ужаса, его торс рассечен ударом топора. Воин рухнул на землю, увлекая принца за собой, и придавил его своим грузным телом. Теодебер, отчаянно барахтаясь, с трудом освободился и начал лихорадочно искать в траве свое оружие. Но, ему подвернулось лишь сломанное древко копья — жалкий обломок, с которым он и поднялся на ноги. И тут же принц увидел перед собой знакомое лицо. Первой его реакцией было невольное облегчение, но в следующий миг сердце резко подскочило у него в груди. Это было лицо Готико, еще более замкнутое и суровое, чем обычно. На руке у военачальника Зигебера был длинный порез — из раны сочилась кровь, стекая на рукоять меча, но Готико этого словно не замечал, так же как и кипевшей вокруг схватки.

— Ты помнишь меня? — Готико возвысил голос, перекрикивая шум сражения. Теодебер выпрямился и с презрением взглянул на него.

— Как ты постарел! В моих воспоминаниях ты был высоким и сильным, но это потому, что я в те времена был ребенком. Сейчас я вижу, как же тогда обманывался!

Готико медленно приблизился, переступая через мертвых и раненых, распростертых на земле. В последнем приступе безрассудного отчаяния Теодебер бросился на военачальника, взмахнув обломком копья, который Готико отбил ударом меча плашмя. Затем Готико резко схватил принца за волосы и рванул к себе с такой силой, что тот упал на колени.

— Слушайте меня все! — повелительно крикнул Готико, потрясая мечом. — Прекратите сражаться! Слушайте меня!

Сражение вокруг них понемногу затихло. Люди, опьяненные яростью или страхом, словно внезапно протрезвев, безумными глазами смотрели на своих противников — которых, возможно, убили бы мгновением раньше, если только те не убили бы их самих, — затем повернулись к Готико и его пленнику. Вскоре вокруг военачальника и принца образовалась пустота. Безвольный, лишенный последних сил Теодебер, которого Готико по-прежнему держал за волосы, не давая подняться, мог видеть лишь его сапоги и от стыда закрыл глаза. Ну вот, теперь все кончено. Несмотря на унижение, в глубине души принц чувствовал странное умиротворение. Что ж, по крайней мере, никто не скажет, что он не сражался. Его будут судить, возможно, он даже проведет некоторое время в заключении — а после с честью вернется в Руан. Еще немного — и он бы расплакался…

Между тем шум окончательно стих — гораздо быстрее, чем можно было ожидать, — и голос Готико зазвучал снова:

— Эта война закончится здесь, по приказу моего повелителя Зигебера, короля Остразии, суверена Тура, Пуатье и Бордо, и в честь моей королевы, чьи земли вы разоряли!

Готико прерывисто вздохнул, борясь с внезапным приступом головокружения. Его раненая рука налилась свинцовой тяжестью из-за того, что он потерял уже много крови, и пригнула голову принца к земле.

— Всем, кто принесет королю клятву верности, будет даровано прощение! — продолжал он. — Каждый, кто откажется принести клятву и присоединиться ко мне, будет убит немедленно. Каждый, кто после этого сражения возьмется за оружие или присвоит часть военной добычи, будет убит немедленно. И каждый, кто нарушит клятву сегодня, завтра или в любой другой день, будет подвергнут той же каре, что и этот недостойный принц, который привел вас к поражению!

И без малейшей паузы или колебания Готико отпустил волосы Теодебера, отступил на шаг и изо всех сил обрушил лезвие меча на склоненный затылок. Принц без единого вскрика рухнул в траву и перевернулся на спину. В его широко раскрытых глазах не было ни стыда, ни облегчения — лишь изумленное недоверие.

Я была зла на него.

Я больше не верила в него — ни в его успокаивающие речи, ни в какие бы то ни было проявления его любви. Я стыжусь этого сегодня, ибо знаю, что мое непростительное ожесточенное упорство стало причиной всех наших бед. Да, я сознаюсь в этом тому, кто прочтет написанное мной, сознаюсь и виню себя за это: по моей вине Зигебер вновь обратил оружие против своего брата, и они наконец должны были встретиться в решающем сражении — не для того, чтобы отвоевать другу друга земли, но чтобы один из них был уничтожен. По моей вине и по вине Фредегонды, полностью завладевшей душой и помыслами Хильперика и направлявшей все его поступки, вплоть, до самых подлых, таких как убийство моей сестры.

Я никогда не могла прощать оскорблений, и тем паче столь жестокого ущерба, как смерть дорогого существа. Я хотела, чтобы Галсуинта была отомщена, я желала этого сильнее всего на свете. По обычаям франков это могло произойти лишь со смертью ее убийцы. Любой другой исход был бы оскорблением ее памяти.

Однако, если я и признаю свои проступки, я о них не жалею. Я тоже скоро умру, столько лет спустя, из-за этого убийства и из-за своей жажды мести. И с моей смертью эта история завершится — если только кто-нибудь, в свой черед, не отомстит за меня.

Но этого не случится. Не осталось никого, кто бы отомстил за старую Брунхильду, и даже если несправедливость над ней восторжествует — пусть будет так.

Мои палачи точат ножи, возводят позорный столб и радуются моим мукам. Мне представляется, как они толпой хищников окружают меня, тявкают и скалят зубы, подобно псам, затравившим оленя…. Если бы они знали, как я жду того момента, когда моя жизнь закончится! Все пытки, которые они способны изобрести, ничто в сравнении с тем, что я уже вынесла… Моя боль, мои страдания длятся с того дня, когда я отправила короля на войну.

7. Проклятие Германия

Эскорт, посланный Зигебером, должен был присоединиться к ним в Мо, последнем большом городе, лежащем на старой римской дороге по пути в Париж. Брунхильда гадала, кто будет возглавлять его отряд сопровождения — ее дорогой Зигила, любезный герцог Лу или, может быть, сам король — после всех этих долгих месяцев, что они не виделись. Когда с крепостных стен объявили о приближении отряда, Брунхильда выбежала из своих покоев в прохладную свежесть терм, неся на руках новорожденную Хлодосинду и увлекая за собой двух старших детей. Оказавшись снаружи, она, в порыве радостного возбуждения, прижала к себе старшую дочь, Ингонду, в свои девять лет разодетую как знатная дама, и едва не расхохоталась, увидев серьезную мину на лице пятилетнего Хильдебера, сжавшего пальчики на рукоятке своего крошечного кинжала. Очевидно, юный принц с полной ответственностью воспринял последние слова отца, когда тот прощался с ним, уезжая на войну: «Береги свою мать и сестер. Никогда не забывай, что, когда меня нет, именно ты должен их защищать!»

Увы, эскорт возглавлял не Зигебер и даже ни один из его наиболее приближенных военачальников, а юный щеголь по имени Урсио, вырядившийся как римский придворный; он буквально рассыпался в фальшивых любезностях. Брунхильде стоило большого труда скрыть свое разочарование. Что до людей, которые прибыли с Урсио… даже ее собственный эскорт, уставший после долгого путешествия из Метца, выглядел лучше! Вскоре они выехали из Мо, и все то время, что процессия проезжала через лес, Брунхильда с детьми оставалась в своей повозке, задернув на окнах кожаные занавески. Затем снаружи послышались крики. Вначале они были редкими, и Брунхильда не обратила на них особого внимания, но потом стали все более частыми и громкими.

— Кажется, мы выехали из леса, мама?

Брунхильда улыбнулась дочери и кивнула. Тут же двое детей распахнули кожаные занавески, и глазам их предстало неожиданное зрелище. Огромные толпы людей стояли по обе стороны дороги, размахивая руками и выкрикивая приветствия с таким жаром, что Брунхильда едва могла поверить, что именно ей они были адресованы. Эти люди, парижане, совсем ее не знали. Даже в Метце, даже в Реймсе ее подданные никогда не проявляли такой восторженности. И даже в Толедо она не видела таких шумных людей!

Наклонившись к окну, она заметила Урсио, ехавшего верхом, рядом с ее повозкой. Он и его люди бросали в толпу монеты — что отчасти объясняло воодушевление людей, — но вид у них при этом был такой надменный, что Брнухильда вновь ощутила раздражение.

— Heh jibrl — крикнула она, обращаясь к Урсио. — Fur wos stun die Lidd so froh?[17]

— Se juchsen jibr Kiniginsu, Majestatl![18] — отвечал тот. — Монсеньор Зигебер недавно объявил, что собирается перенести свою столицу в Париж, как его предок Хловис. Поэтому они приветствуют вас, моя королева, но также радуются, что город обретет прежнюю роскошь и величие.

Брунхильда поблагодарила Урсио коротким кивком и вновь укрылась в глубине повозки, возле одной из своих придворных дам и маленькой Хлодосинды. В это время старшие дети королевы радостно махали руками толпам, высыпавшим навстречу кортежу у каждого из наиболее примечательных сооружений и памятных мест, вдоль которых он следовал — от амфитеатра древней Лютеции до Восточных терм. Когда процессия повернула на север, к мосту, соединявшему город с островом Ситэ, где располагался королевский дворец, толпа стала еще более густой, бурлящей и восторженной. Фасады всех домов были украшены, как и сторожевые башни, стоявшие у въезда на мост. Именно там их ждал Зигебер в окружении своих личных стражников и знати, приехавшей из Метца.