Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

– Посмотри, князь, сколь проникнуты эти фрески радостью жизни! – восклицал Никифор Халкидис. – Сколь в них истинного понимания мира и жизни, невзирая на загробную тему! Сколь гармонично связаны меж собой образы. Живописцу, творившему сие, ведома сладость постижения красоты…

Грубая вера русских была мучительным испытанием для ума философа, привыкшего к тонким наслаждениям наук и искусств. В империи, в родной Мистре, Никифор давно отвык от долгих и унылых церковных служб, от сумрачных иконных изображений, над которыми острили в собраниях-театрах приглашенные риторы, соперничавшие перед публикой в глубине мысли, отточенности стиля и изысканности словесных фигур. В театре философа Георгия Гемиста, взявшего себе имя Плифон по созвучию с именем мудрейшего Платона, христианская вера считалась уделом темных селян. Отжившим свое обычаем, от которого скоро, под влиянием возрожденной из забытья древней эллинской мудрости откажутся и при императорском дворе, нужно лишь приложить для этого некоторые усилия. Здесь же, на Руси, суеверия греческих крестьян оставались повседневностью князей и аристократов.

Но тем искреннее было восхищение философа стенными росписями владимирского собора.

– В этом нет устремления к мраку, столь свойственного церковной живописи. Здесь истинная философия, а не примитивная мораль! Человек прекрасен, когда развивает в себе душевные силы, жаждет усовершенствовать свой разум, алчет прикоснуться к божественному в самом себе. Этим он преодолевает зло. Взгляни, князь, на этого благородного мужа.

– Это апостол Петр.

– Неважно, кто он. Посмотри, как он самоотвержен и тверд! Он ведет за собой других, потому что нравственно совершен и достиг обожествления. Сколько в нем чувства и свободы от всего житейского, суетного! Сам человек творец своего бытия, ибо его ум, покоряющий стихии, есть подобие Бога…

– А все те градские, – вмешался в разговор Семен Морозов, – которых тут резали, будто свиней, три седмицы назад. Они тоже сами себе такое бытие сотворили?

– Чернь, – грек покрутил дланью в воздухе, – небрежет умственным развитием. Оттого ее судьба схожа с судьбой скота, многочтимый кирие Симон. Эллинский философ Димитрий Кидонис назвал смерть благодетельницей за то, что она прибирает тех, коим и рождаться не подобало, тех, кого заботит в сей жизни лишь еда и питие. Это и есть свиньи, которых судьба откармливает на заклание.

– Говорил я тебе, князь, не связывайся с философами, – пробрюзжал боярин. – На Руси скоро пахать некем будет, смерды переведутся, эдак облагодетельствовамшись.

– Истинный человек живет в гармонии с миром, ибо мир прекрасен и совершен, – твердил Никифор. – Я хотел бы, князь, познакомиться с живописцем, который так украсил сей храм.

– Московские чернецы подписывали, – ворчливо сказал Морозов.

– Монахи! – встрепенулся грек. – Я не ослышался, досточтимый кирие Симон, ты сказал – монахи?

– А что тебя так взволновало, Никифор? – спросил князь. – Андрей Рублёв – монах. Вон как этот чернец.

Он кивнул на склонившегося над доской иконника.

– Прости, князь, я не считаю монахов способными видеть человека в человеке, – отрезал Никифор и умолк, пораженный.

Юрий, приблизившись, стал смотреть, как трудится изограф. Было готово только доличное – одеяния, нимбы, свет иконы. Теперь иконник высветлял лики и руки, написанные коричневой санкирью. Князь узнал канон Владимирской Богоматери и резко выразил недовольство:

– Почему Ее руки на одном уровне? На подлинном образе не так! У тебя Младенец висит в воздухе, а не сидит на руке. Как такое может быть? Кто учил тебя иконописи, чернец? Сельский поп?

Грек, взглянув, также высказался:

– Бездарен сей монах. Князь, ты как-то говорил мне о людях из ваших северных земель – Новагорода и Поскова. Тех, кого называют еретиками.

– Стригольниками их называют, по имени стригаля, разнесшего эту заразу. Грязные псы, лающие на Христа и Церковь.

– Да, стригольники. Они, говорил ты, в числе прочего отвергают иконы. А не ересь ли, спрошу я тебя, князь, почитать химеры, кои производит воображение пустого и невежественного ума, как у сего монаха? Мир божествен и создан нам на поклонение. Все, что вижу вокруг, то и почитаю. Цветущий сад, плещущее море, игру цветного стекла на солнце, драгоценный сосуд, роскошный дворец, изысканную книгу, бархат звездного неба, очарование юности, красоту женщины…

– Бабу-то чего? – не понял Семен Морозов.

– Не бабу, достославный кирие Симон, а красоту, коей женщина наделена паче всех существ. Среди латинян, которых здесь так не любят и, надо сказать, есть за что, особенно среди италийских, давно объявились художники, пишущие живоподобно, в подражании природе. И Божью Матерь они изображают как совершенно земную жену, творя гимн красоте и материнству…

– Поклонение тварному вместо Творца есть нечестие и невежество.

Все трое обернулись на монаха, сказавшего это. Грек смотрел удивленно, князь – раздраженно. Иконник стоял прямо, оторвавшись от работы, но лица к ним не обращал.

– Что ты знаешь о Творце и твореньи, темный, суеверный монах? – сварливо отозвался философ. – Князь! Если ты все осмотрел в этом храме, мы можем идти.

– Еще не все.

Юрий ушел к алтарю, постоял перед Царскими вратами. Потом развернулся, широким взглядом обвел собор.

– Так говоришь, Семен, будто Василий прямо здесь во всеуслышанье объявил сына своим наследником?

– Объявил, князь.

– Ну это мы еще посмотрим, как выйдет у него порушить отцову последнюю волю, – посуровел Юрий и неожиданно выкрикнул в гулкое пространство собора: – И Андрейку Рублёва ему припомню! Сперва переманил от меня в Москву иконника, а теперь и сам его потерял!

Порывисто двинувшись к левому проему, выводившему в наружный пояс собора, князь на ходу осведомился:

– Семен, когда купцы снаряжались, велели им среди пленных искать Рублёва?

– Велели, князь. Отыщут.

Звуки шагов стихли, но голоса еще звучали во внешней галерее, хотя слов Андрей уже не разбирал.

Князь остановился перед одним из гробов, над которым укреплена была высокая, давно потемневшая икона. Татары не позарились на нее – ни ризы, ни подвесок-даров образ не имел. Юрий пристально смотрел на икону.

– Кто в этом гробе? – спросил грек, видя интерес князя.

На каменной крышке саркофага не было никаких надписей.

– Митрополит Максим. В летописцах сказано: сто лет назад он перенес митрополию из Киева во Владимир. А Киев тогда весь разбежался от татар.

– Каков же смысл твоего стояния над его гробом, князь? – гадал Никифор.

– Здесь Максиму явилась во сне Богоматерь и велела остаться, устроить митрополию во Владимире. Она дала ему знак власти над паствой – архиерейский омофор. Митрополит проснулся и увидел его в руках – покров, расшитый крестами. Потом он рассказал свое видение иконнику, и тот написал этот образ.

Боярин Морозов задумчиво чесал за ухом, рассматривая икону. Богоматерь была изображена в рост. Умаленный в размерах митрополит принимал из рук Царицы наплечный епископский плат.

– Не слыхал про такое. За сто лет много воды утекло. А где тот омофор, князь? В этом гробу?

– Нет. Его запечатали в золотой ларец и хранили в здешней ризнице. – Юрий повернулся к философу: – Что ты думаешь об этом, Никифор?

Грек благодушно развел руками:

– Сколь я понимаю, князь, самого омофора нигде нет? Да и был ли он?

– А икона? – нахмурился Юрий.

– Что икона! Иконы, легенды… Всего лишь иносказания, Эзопов язык. Их нельзя толковать по букве, но надо исследовать дух. А дух этого предания… состарился и умер, князь. Ведь митрополичье место давно в Москве, а не здесь? И русские князья больше не спорят за обладание этим городом, бывшей столицей? И никому более не нужна эта легенда?

– А верно грек говорит, князь, – согласился боярин. – Хоть и лукав, как тот самый Езоп. Омофор давно в Москве пылится, средь прочих древностей в митрополичьей казне.

– Которую к тому же разворовали, – с улыбкой прибавил философ.

– Нет его в Москве! – резко возразил Юрий. – Но здесь он был!

– Знать, татарва уволокла. Либо Данилы Борисыча люди. А на что он тебе, князь? – задумался Семен.

Юрий не ответил.

Вновь заметавшийся под сводами отзвук шагов на миг отвлек иконописца. Добавив в вохру белил и смешав, Андрей опять согнулся над образом. Теперь уже полностью, без остатка погрузился в совершенный покой безмолвия, обращенного к небесам.

Потом, позже, когда закончит работу, он даст тревоге проникнуть в сердце. Позволит зашевелиться беспокойству, которое ощутил мимолетно, когда внимал словам Юрия о старшем брате. Вспомнит об Алешке, в чьей душе разгорелся-таки огонь… да лучше б не разгорался.

Но не теперь.

Никифор Халкидис пребывал в упоенном состоянии духа.

Он был введен в княжье семейство и жил во дворце. Пусть деревянном, но других в этой стране нет. Он учил детей второго по старшинству князя Московии, который в любой миг мог сделаться первым. Не всякий день, но иногда он трапезовал с князем и его супругой княгиней Анастасией. К нему прислушивались. Его ученость уважали. Его приглашали читать вслух – и он умел делать это изящно, живо, чувствительно! Эффектно, как говорят латиняне. Ему, наконец, платили живым серебром из княжьей казны. Пусть не золотом, этим металлом Русь вообще скудна, зато щедрой меркой.