Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
«Значит, юноша не видел настоящих палестинских тамплиеров, — отрезал тот. — Приглядись ко мне».
С трудом отгоняя винные пары, которые придавали всему в глазах смутные очертания миража, твой отец вгляделся в расплывчатые черты флорентийца. Он запомнил только спокойную и вовсе не коварную улыбку, обрамленную аккуратной подковой бороды, и проницательный взгляд светлых глаз.
«Меня тоже нелегко принять за аравийца, — сказал негоциант, — а между тем, половина крови, текущей в моих жилах, хашимитского разлива».
Твой отец был изумлен этим признанием до глубины души и потому, оставив всякое душевное сопротивление, кротко последовал за своим загадочным благодетелем в темный сад.
В двух шагах от внешней дверцы, за которой таились для твоего отца все опасности негостеприимного города, торговец остановился и, приблизившись к Умару вплотную, прошептал ему прямо в ухо:
«Запомни свое новое имя, то имя, что ты обязан носить до самого освобождения. Запомни. С этого мгновения ты — Гуго».
Умар вздрогнул, заметив некое сходство с именем своей возлюбленной.
«Повтори», — строго повелел флорентиец.
Твой отец повторил.
«Сносно, — удовлетворенно кивнул флорентиец. — Этого вполне достаточно, поскольку мы уже знаем, что ты немой рыцарь, не владеющий грамотой».
Услышав гневный вздох твоего отца, он добавил:
«Ничего постыдного. Большинство рыцарей из северных франкских областей безграмотны, вшивы и дурного воспитания. Так что не требуется никаких излишних церемоний».
Они вышли на улицу, и вновь флорентиец уверенно двинулся вперед без всякой охраны и света, как по покоям собственного дома.
Затем они проникли в пределы третьего двора, так же благоухавшего ночным ароматом роз, спустились по лестнице, преодолели три сотни шагов по узкому подземному ходу, с потолка которого падали капли испарений, и наконец, в ответ на звонкий стук перстня, загремела тяжелая связка ключей и гулко заскрежетала мощная решетчатая дверь.
«Это он», — кому-то властно сказал флорентиец, и из неведомых пустот донеслось эхо.
«Да, господин, — подобострастно ответил флорентийцу некто, принятый твоим отцом за тюремщика. — Все будет исполнено, как велел господин. Никто не увидит его».
Заскрежетала еще одна мрачная дверь, и Умар сделал еще два шага, которые могли стоить ему очень дорого.
«Теперь тебе, славный потомок Адама, остается только доверять моей клятве, — доброжелательно сказал негоциант, прикоснувшись к плечу Умара. — Вот залог доверия».
С этими словами он взял Умара за руку и вложил в нее перстень, который тот сразу узнал на ощупь: тем самым перстнем он расплатился неделю назад с владельцем подвала.
«Я доверяю тебе, добрый человек», — сказал твой отец.
Несколько мгновений флорентиец простоял перед ним молча, а потом ответил:
«В моей жизни никто не доверял мне так, как доверяешь ты. Такое доверие заслуживает с моей стороны большей мзды, чем будет стоить тебе твое спасение. Жди. Прояви терпение. Прощай».
Флорентиец канул во тьму, из которой появился, а перед твоим отцом вернулась на свое исконное место железная дверь, а затем, лязгнув железной челюстью, повисло кольцо замка.
Тот пронзающий душу лязг замка стал последним значимым событием, предварившим безмолвную неделю, которая выросла в целый месяц нестерпимой тишины и тоски. Ничто не отличало бы застенок от могильного склепа, если бы единожды за день в крупную ячею решетки не просовывалась живая рука, подавая узнику плошку бобов и кувшин с водой.
Наконец Умар потерял счет времени, и в его голове ослепительным огнем, пронзившим тьму, вспыхнула мысль, что он жестоко обманут.
Тогда он решился на отчаянный шаг.
Он надел на себя кольчугу, отбросил в дальний угол франкский плащ и, как только рука кормильца вновь появилась в окошке, дернул за нее так, что тюремщик звонко стукнулся лбом об несокрушимую дверь и безвольно повис снаружи. Изловчившись, Умар просунул на свободу свою руку и сумел снять с его пояса связку ключей. На оставшееся дело потребовалось чуть больше ловкости, и вскоре тяжелый дух подземелья показался Умару прекрасным ароматом роз.
Он, привыкнув к темноте, легко обнаружил лестницу, бросился по ней наверх и… угодил прямо в толпу стражников, которые едва не подняли его на острые пики.
Твоего отца жестоко избили и бросили обратно в подземелье. Он слышал злобные речи стражников, желавших его смерти. «Чего эмир возится с этим негодяем! — кричали они. — Прирезать его, как барана, и делу конец. Обещанного выкупа нет уже целый год!»
«Неужели прошел год?! — ужаснулся Умар. — Тогда мне и вправду конец!»
Он хотел было развеять все чары и признаться стражникам во всем на своем родном языке, который уже едва не стал забывать, но вспомнил о страшной клятве, нарушить которую означало потерять и честь и душу, пусть даже эта клятва была опрометчиво дана бесчестному и бездушному человеку.
Тогда твой отец сам стал молить Всемилостивого Аллаха скорее послать ему смерть и решил не принимать более никакой пищи.
В ту ночь, которая ничем не отличалась от дня, ему снились яства, расставленные на ковре, то ли в райском саду то ли, в доме коварного флорентийца.
Стук собственного сердца разбудил его. Прислушавшись, он различил шаги, которые показались ему знакомыми. Разумеется, он принял их за слуховой обман, вызванный голодом.
Поначалу он не поверил и двум теням, одной высокой, а другой маленькой, появившимся за решеткой. Только недовольный скрежет открывающейся двери вывел его из забытья, и он едва не лишился чувств, когда услышал голос флорентийца.
«У тебя, славный воин, не хватило терпения всего на один день, — грустно вздохнув, проговорил флорентиец. — Этот день обошелся мне дороже, чем все прочие дни нашего с тобой знакомства, вместе взятые. А их насчитывается девять десятков».
«Стражники говорили, что прошел год!» — не сдержавшись, воскликнул Умар.
«Нетрудно установить, кто говорил правду», — усмехнулся флорентиец и снял покрывало с маленькой фигурки, стоявшей рядом с ним.
Как раз в это мгновение тюремщик вынес из-за спины флорентийца крохотный огонек, свет которого вызвал у твоего отца страшную боль в глазах.
Чужестранный торговец терпеливо дождался, пока Умар привыкнет к этому крохотному подобию небесного светила, озаряющего землю.
И вновь твой отец не поверил своим забывшим все земные радости глазам! Ведь перед ним стояла его возлюбленная Гюйгуль!
Они бросились друг другу в объятия, и Умар почувствовал теплую и тяжелую округлость ее живота.
«Так мог ли пройти целый год, — заметил флорентиец, — если твой сын только-только собирается выйти из темницы вслед за своим отцом? В отличие от отца, он терпелив и с радостью принимает свое временное заточение как обстоятельство, уготованное свыше».
«Прости меня, добрый человек! — раскаялся Умар, преклонив колени перед своим благодетелем. — Я думал, что ты обманул меня и получил мзду за нового пленника Аль-Баррака».
«Кое-кто действительно получил мзду, ведь целый год в застенке находился человек, имя которого тебе было присвоено. Пришлось временно подменить его, дабы умело устроенный побег не был до поры обнаружен. — Так в нескольких словах флорентиец раскрыл перед Умаром почти все тайны. — Тем временем, твой гонитель подвергся опале, которая тоже отняла у меня немало средств, но, прежде, чем он потерял голову, я успел выкупить у него твою возлюбленную».
«Добрый человек! — воскликнул Умар. — Я готов остаться твоим верным слугой на всю жизнь!»
«О всех торговых расчетах поговорим позже, — спокойно проговорил флорентиец. — Теперь наверху ночь. До рассвета мы должны выбраться из города и достичь моих погребов в Хевроне. Там тебе, славный воин, придется провести еще неделю с повязкой на глазах, иначе немому тамплиеру никогда больше не придется увидеть свою возлюбленную. Слепота — не лучшая плата за немоту. И не забудь рыцарский плащ, славный воин. Он стоит немало и может еще пригодиться на долгом пути. За его потерю истинный тамплиер платит весьма позорным покаянием».
Выехав из Яффских ворот Иерусалима, всю ночь без остановок двигалась по дороге в Хеврон повозка, полная мягких перин. На перинах возлежала прекрасная Гюйгуль, а рядом с повозкой скакал на вороном жеребце Умар. Теперь он сам видел во тьме не хуже совы и часто заглядывал за колыхавшиеся занавески, с радостью узнавая черты любимой. Всю дорогу она счастливо спала и, если бы даже раскрыла глаза, то в той безлунной тьме вряд ли бы смогла ответить на страстный взгляд своего любимого.
Зато наутро, добравшись до Хеврона, они, как говорится, поменялись глазами. Теперь уже Гюйгуль глядела во все глаза на своего храбреца и кормила его из рук в то время, как он с плотной повязкой на лице мог отвечать на все нежности только улыбкой и ласковыми прикосновениями пальцев.
