Энн Райс - Иисус. Дорога в Кану
Я открыл глаза. Услышал шорох одежды. Ощутил, как что-то тяжелое и мягкое опустилось на мои голые ноги.
Я поспешно сел, все еще сонный. Темная накидка лежала на моих ногах, а поверх нее тяжелое черное покрывало. Отличная шерсть. Дорогая шерсть. Я старался прогнать сон. Кто здесь и для чего?
Я поднял голову и увидел женщину, которая стояла передо мной в лучах солнца, под пологом древесных крон.
Ее волосы спадали роскошной волной. Золотая вышивка ее туники, затейливая и богатая, мерцала у горла и вдоль подола. От ее волос и одежды исходил упоительный аромат.
Авигея. Авигея в свадебном платье. Авигея с распущенными струящимися волосами, сверкающими на солнце. На свету я видел длинный плавный изгиб ее шеи, обнаженное плечо под золотой вышивкой. Ее туника была расстегнута. Руки, унизанные кольцами и браслетами, раскинуты в стороны.
Красота Авигеи блистала в густой тени деревьев, как будто она была таинственным кладом, открыть который можно только в тайне от всех.
И как только сон окончательно меня покинул, я понял: она здесь, со мной, и мы одни.
Всю свою жизнь я провел в многолюдных комнатах, работал, приходил и уходил вместе с остальными, с женщинами, среди которых были мои сестры, тетки, мама, дальние родственницы, дочери и жены мужчин. Скрытые от взглядов женщины, одетые, закутанные до самой шеи в покрывала, завернутые в одеяла и лишь время от времени мелькающие на деревенских свадьбах в роскошных одеяниях.
Мы были одни. Мужчина во мне знал, что мы одни, и мужчина во мне знал, что эта женщина может быть моей. И все бесконечные сны, мучительные сны и мучительные ночи, могут сейчас, наяву, завершиться объятием ее нежных рук.
Я вскочил. Потянулся к накидке и шерстяному покрывалу, которые она сбросила, и поднял их.
— Что ты делаешь? — сказал я. — Что за безумная мысль пришла тебе в голову?
Я набросил на нее накидку и прикрыл ей голову темным покрывалом. Я обнял ее за плечи.
— Ты не в себе. Ты этого не хочешь. Пойдем, я провожу тебя домой.
— Нет, — сказала она.
Она оттолкнула меня.
— Я ухожу, чтобы бродить по улицам Тира, — сказала она. — Я ухожу, чтобы скитаться по улицам. Нет. Не пытайся меня остановить. Если ты не хочешь для себя того, чего очень скоро будут добиваться многие мужчины, я ухожу прямо сейчас.
Она повернулась, чтобы идти, но я поймал ее за руку.
— Авигея, не будь ребенком, — шепнул я ей.
Глаза ее глядели горестно и холодно, веки трепетали.
— Иешуа, отпусти меня.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь, — сказал я. — Улицы Тира! Да ты никогда не видела таких городов, как Тир. Это ребячество. Думаешь, его улицы и есть та грудь, к которой ты хочешь припасть? Авигея, ты пойдешь домой со мной, в мой дом, где живут моя мать и сестры. Авигея, неужели ты думаешь, что мы молча за всем наблюдали и ничего не делали?
— Я знаю, что ты сделал, — ответила она. — Это бесполезно. Меня признали виновной, но я не стану умирать голодной смертью под крышей того человека, который меня обвинил. Не стану!
— Тебе надо уехать из Назарета, — сказал я.
— Именно это я и сделаю.
— Нет, ты не понимаешь. Твой родственник, Хананель из Каны, разослал письма, он…
— Он приходил сегодня к нам, — произнесла она угрюмо. — Да, Хананель и его внук Рувим, они стояли перед моим отцом и просили у него моей руки.
Она отстранилась от меня. Ее трясло.
— И знаешь, что сказал мой отец этим людям, Хананелю из Каны и его внуку Рувиму? Он им отказал! «Думаешь, эта треснувшая чашка, — так он им сказал, — и есть горшок с золотом?!»
Она дрожала, переводя дух.
Я лишился дара речи.
— «Я не выставлю на продажу эту треснувшую чашку», — сказал он. Мой отец сказал… «Я не вынесу на рынок свой позор, чтобы ты купил его!»
— Да он лишился рассудка!
— Да, лишился рассудка, потому что его дочь Авигею трогали руками и она опозорена! Он хочет, чтобы она умерла в своем позоре! Он так и сказал Рувиму из Каны. «У меня нет для тебя дочери. Ступай».
Она замолчала. Она не могла продолжать. Она так сильно дрожала, что не в силах была выговорить ни слова. Я обнимал ее за плечи.
— В таком случае ты свободна от отца.
— Да, свободна, — повторила она.
— Значит, ты пойдешь со мной. Будешь жить под моей крышей, пока не уедешь отсюда к своим родственникам в Вифании.
— Как же, дом Каиафы примет униженную и опозоренную деревенскую девчонку, от которой отказался собственный отец, который целых два года прогонял всякого, кто осмеливался просить ее руки, который снова захлопнул дверь перед Иасоном и перед Рувимом из Каны, позабывшим о гордости и умолявшим его на коленях!
Она отстранилась от меня.
— Авигея, я тебя не пущу.
Она разразилась рыданиями. Я обнимал ее.
— Иешуа бар Иосиф, сделай это, — прошептала она мне. — Я здесь, с тобой. Возьми меня. Умоляю. Во мне нет стыда. Возьми меня, Иешуа, пожалуйста, я твоя.
Я заплакал. Я не мог остановиться, все было так же невыносимо, как и раньше, когда она являлась мне во сне, наверное, так же невыносимо, как ее собственные страдания.
— Авигея, выслушай меня. Говорю тебе, для Бога нет ничего невозможного, ты будешь в безопасности с моей матерью и моими тетками. Я отправлю тебя к своей сестре Саломее в Капернаум. Мои тетки отвезут тебя туда. Авигея, ты должна пойти со мной.
Она припала ко мне, и ее рыдания становились все тише и тише, пока я обнимал ее.
— Скажи мне, — произнесла она наконец едва слышным голосом, — Иешуа, если бы ты мог жениться, я стала бы твоей невестой?
— Да, моя красавица, — ответил я. — Моя чудесная, прекрасная дева.
Она посмотрела на меня, кусая дрожащие губы.
— Тогда возьми меня как блудницу. Пожалуйста. Мне все равно. — Она закрыла глаза, наполнившиеся слезами. — Мне все равно, все равно!
— Тише, не говори больше ничего, — произнес я мягко.
Я утер ей лицо краем своей накидки. Я оторвал ее от своей груди и поставил перед собой. Я завернул ее в покрывало и перебросил край ей через плечо. Я запахнул ее накидку, чтобы никто не разглядел под ним расшитой золотом туники.
— Я веду тебя домой как свою сестру, самую любимую, — сказал я. — Ты пойдешь со мной, как я сказал, и все эти слова и эти минуты останутся погребенными в наших сердцах.
Она вдруг лишилась сил, чтобы ответить мне.
— Авигея? — позвал я. — Посмотри на меня. Ты сделаешь так, как я скажу.
Она кивнула несколько раз подряд.
— Посмотри мне в глаза, — сказал я. — И скажи мне, кто ты на самом деле. Ты Авигея, дочь Шемайи, тебя оклеветали, жестоко оклеветали. И мы все исправим.
Она снова кивнула. Слезы высохли, однако гнев ее обессилил. Мне показалось, она сейчас упадет.
Я поддержал ее.
— Авигея, я попрошу старейшин собраться на совет. Я потребую у рабби, чтобы он собрал сельский суд.
Она посмотрела на меня, сбитая с толку, а потом отвернулась, как будто мои слова смутили ее.
— Этот человек, Шемайя, не судья своей единственной дочери.
— Суд? — прошептала она. — Со старейшинами?
— Да, — подтвердил я. — Мы вынесем все на их суд. Мы потребуем, чтобы они объявили, что ты невиновна, и ты отправишься в Капернаум, или Вифанию, или куда-нибудь еще, где тебе будет лучше.
Она подняла на меня взгляд, и в нем впервые за последнее время была уверенность.
— А это возможно? — спросила она.
— Да, — сказал я, — это возможно. Твой отец сказал, что у него нет дочери. Что ж, в таком случае у него нет власти над своей дочерью, а у нас, твоих родственников, эта власть есть, есть она и у старейшин. Ты слышишь, что я говорю?
Она кивнула.
— Забудь те слова, какие ты мне сказала, твоему брату, который знает, что ты невинное страдающее дитя.
Я прижал руку к сердцу.
— Господи, дай моей сестре новые силы, — прошептал я. — Господи, дай ей новое сердце.
Я стоял неподвижно, закрыв глаза, и молился, удерживая ее за плечо.
Когда я открыл глаза, ее лицо было спокойно. Она снова стала Авигеей, нашей Авигеей, какой была до того, как все случилось.
— Пойдем же, займемся этим делом, — сказал я.
— Нет, не надо старейшин, ничего этого не надо. Это только еще сильнее унизит отца. Я поеду в Капернаум, к Саломее, — сказала она. — Я поеду в Вифанию, поеду туда, куда ты скажешь.
Я снова поправил на ней покрывало. Попытался стряхнуть с него листья, но ничего не вышло. Она вся была в трухе из сухих листьев.
— Прости меня, Иешуа, — прошептала она.
— За что? За то, что ты напугана? За то, что ты одинока? За то, что обижена и оскорблена?
— Я люблю тебя, брат мой, — сказала она.
Я хотел ее поцеловать. Хотел снова привлечь ее к себе и поцеловать в лоб. Но я не сделал этого.
— Ты поистине дитя ангелов, — произнесла она печально.
— Нет, возлюбленная моя. Я человек. Поверь мне, я человек.
