Людмила Шаховская - Тарквиний Гордый
– Что? Что? Что? – раздалось со всех сторон. – Где? Где? Где?
Больше никто ничего не мог и не успел выговорить; слова застряли в горле спрашивающих, оторопелых людей; старики тряслись от ужаса, опираясь на края стола; молодые прятались за их спины.
Вслед за громовою речью Тита в хижину влетела еще хуже, чем он, растрепанная Сивилла Диркея, завывая какой-то дикий сумбур прорицаний вроде:
Пойдемте, пойдемтеСкорее за мной!..Юпитер решилсяСразить нечестивыхСтрелой громовой!.. и т. д.
Она пела про фламина, которого хотел убить Турн, покушавшийся на жизнь Тарквиния, но их обоих, и регента и жреца, спас Сильвин, бродящий в здешних горах; он повелевает поселянам идти громить усадьбу Турна.
Из-за спины воющей колдуньи показалась бледная, высокая фигура сухощавого старика с золотым посохом.
Величавый, каким он бывал в самые важные моменты священнодействий, Руф произнес глухим, гнусавым голосом, похожим на тон умирающего, распахнув свой необъятно-длинный и широкий жреческий парадный плащ.
– Вот эту рану нанес мне Турн Гердоний камнем, брошенным с горы... Проклятье тому из вас, кто не отомстит за меня!
Поселяне огласили хижину бешеными криками и кинулись толпою вон, толкая друг друга, чуть не сбив с ног Диркею, если бы ее не отстоял юркий Тит, давно просящий фламина отдать ее ему в жены, неравнодушный не к ней, блеклой, подурневшей, а к выгодам, какие давало ремесло гадалки.
Он пошел вперед проводником озверевшей толпы, предводимой жрецом, говорящим речь о долге мщения, и завывающей Сивиллой, грозящей гневом Юпитера за рану его фламина.
Среди этой толпы всех усерднее шел на погром патрицианской усадьбы, старый Камилл, которого, как он думал, сами боги избавили от выбора смерти.
На полдороге эта толпа встретилась и соединилась с другою, конною, ехавшею из Ариция, дружиною ликторов и абалектов, которых вел Тарквиний губить оклеветанного им вельможу.
ГЛАВА XXIII
Незваный гость
Уже была почти ночь, когда Турн вернулся из Ариция, не намереваясь уезжать в Этрурию к царю и своему умирающему тестю до окончания празднеств Консуалий.
Не сознавая за собой решительно никакой вины ни против кого в Риме, этот «прямолинейный человек» не допускал возможности со стороны регента изобрести прицепку к нему, так как наговоренные грубости взаимных оскорблений государственного преступления не составляли и, по тогдашним законам, не могли вести к уголовному суду.
На небе было темно, сумрачно от надвинувшейся тучи.
Усталый и сердитый после его ссоры с Тарквинием и некоторыми арицийскими старшинами, совершенно некстати припомнившими разные житейские дрязги с ним, Турн готовился лечь спать без ужина, закусив на скорую руку около постели.
Старый Грецин изливал перед ним свои сетования о пропавшей дочери и внуке, еще более в течение этого дня убедившись, что их похитил кто-нибудь из обозленных на него поселян, и опасаясь, как бы их не зарезали в жертву на деревенском алтаре в священной роще.
Турн почти не слушал его сетований, сам томимый недобрым предчувствием, расстроенный, сердитый, а скоро ему нехотя пришлось принимать незваного гостя, ненавидимого им родственника фламина Руфа, сенатора Квинта Бибакула, ворвавшегося в усадьбу и ее дом, как безумный, так что рабы оказались не в силах остановить его.
Его цель была сбить с толка намеченную жертву тирании, дело, от которого с такою твердостью отказался Виргиний, несмотря на все угрозы регента.
– Я боюсь, что опоздал, благородный Турн, – заговорил хитрый патриций торопливо. – Я не смел верить столь ужасному решению Тарквиния о тебе.
– Какому? – спросил Турн сурово, не здороваясь и не приглашая сесть.
– Я замедлил, потому что мне хотелось достоверно все узнать, выведать мнение регента.
– Я не римлянин, Квинт Бибакул, – перебил Турн еще суровее и с оттенком презрительной холодности, – зачисленный в римские граждане с правом голоса в сенате, как зачислялись и все мои предки со времен еще самого Тулла Гостилия, я смотрю на это лишь, как на почетный титул, от которого я римлянином не сделался. Я латин, сенатор г. Ариция; воля римского царя или его заместителя не может простираться на меня; я не подданный, а лишь союзник.
– Ничего этого я не стану разбирать, Турн, – возразил Бибакул печально, – препираться нам о законах некогда. Измученный угрызениями совести, я приехал сюда, рискуя показаться Тарквинию и фламину изменником. Я приехал сказать, что твоя казнь решена. Ставь твоих слуг с оружием в руках, куда хочешь, и защищайся, как тебе кажется возможным. Я не могу сделать для тебя ничего, потому что я у Тарквиния, сам знаешь, не имею силы. Я могу ускакать отсюда в Этрурию к царю и сообщить о грозящей тебе опасности; может быть, царские воины будут посланы, кто-нибудь придет выручить тебя, пока ты держишься в осаде. Римляне пропустят меня, не допытываясь о целях ночных поездок, если встретятся по дороге, но тебя они безусловно схватят и арестуют.
– Но это беззаконие.
– Для Тарквиния Гордого законов на свете нет.
У Турна передернулись все мускулы лица; он долго молчал, только массивная, богатырская, волосатая рука его судорожно двигала пальцами, отбивая такт по столу, у которого он сидел.
– Разумеется, ты сам во всем виноват, – заговорил опять Бибакул, – я знаю, Брут предупреждал тебя; твои замыслы многим сделались известны в Риме.
Турн не дал ему продолжать. Вся его накопившаяся против Руфа и его креатуры, самоуправца-регента, злоба прорвалась в резких возгласах гнева, печали, укоризн.
– Мои замыслы! Какие мои замыслы? Вы все очумели с вашим Тарквинием! – закричал он. – Что ты, Квинт Бибакул, тянешь из меня заживо душу?! Неужели ты думаешь, что я исполню какой бы ни было совет, данный тобою, родственник Руфа?! Мне тошно говорить с тобой. Иди из моего дома! Слуги проводят тебя с фонарями до усадьбы фламина. Мне ты не собеседник... Доброй ночи!
– Я исполнил мой долг, – с флегматичным спокойствием железного духа отозвался римлянин, – я предупредил тебя, сделал все возможное для спасения доблестного Турна, потомка рутульских царей.
Бибакул произнес последние слова с оттенком иронии и утрированно-низко поклонился сидящему помещику, не намереваясь, однако, уходить из его дома.
Турн вздохнул, не зная чем выпроводить незваного гостя, но не желая больше употреблять грубость с ним.
– Я боюсь не за себя, – сказал он тоном холодной важности, – мне страшно за детей, жену, тестя. Что сделали вы с этим уважаемым человеком? Брут сказал, что он умирает.
– Эмилий Скавр жестоко простудился на войне и напился какой-то болотной воды... При чем тут фламин? Право, не знаю. Известно, что молва всегда украшает смерть выдающихся особ цветами своей фантазии... Как мог кто бы ни было отравить или ранить человека под охраной царя?! Опасность не в Этрурии, а здесь, доблестный Турн; беги, если имеешь при доме тайный, подземный ход, а если нет – запрись.
– Вам, может статься, хочется, чтобы я сопротивлялся открытой силой?
– Чего хочется Руфу, Клуилию и всем их креатурам, не знаю. Во мне заговорили лучшие чувства к тебе, но... чу!.. Турн!.. Поздно!.. Они идут сюда. Тарквиний приехал. Слышишь? Вдали где-то шум, крики, ругань с твоею прислугой.
Вскочив с кресла, Турн расслышал, о чем говорил незваный гость, а также и громкий голос, гудящий наподобие военной трубы, заглушая весь остальной говор. Турн узнал голос Тарквиния.
– Первого, кто сунется сопротивляться, рубите прямо по голове! – говорил регент за воротами усадьбы. – Пощады никому!.. Смерть всем без исключения. Разорю до тла все логовище врага моего.
Из двери другой комнаты высунулась ухмыляющаяся рожица Тита-лодочника, который, сколько ни старался, никак не мог придать ей серьезного выражения.
Ловкач махал руками, манил, кивал, моргал на все лады.
– Господин!.. Господин!.. Два словечка!..
Турну не пришла в голову догадка, что это сообщник Бибакула.
– Чего тебе? – отозвался он еще сердитее на смелость поселянина.
– Регент грозит выломать ворота, если не отворят добровольно, а я посоветовал Грецину запереть их до приказа твоей милости... их уже ломают... что повелишь?
Со двора доносился усилившийся стук.
– Что я могу повелеть? Кто же может отсидеться, когда там врагов по десятку на каждого из здешних? Остается умереть с честью, дорого продав свою жизнь беззаконнику.
Турн потянулся к одному из мечей, висевших на стенах комнаты, но Бибакул остановил его, говоря:
– Еще не все потеряно; ты можешь бежать.
– Бежать, – повторил Турн в раздумье, – некуда, Квинт Бибакул.
– Беги через сад; я знаю, что у регента с собою не может быть так много людей, сколько требуется для полного окружения твой усадьбы.
– Ворота взломаны, разрушаются! Ах, разбой, беззаконие! – воскликнул Турн, взглянув в окно. – Мне осталось только предъявить свидетелям вот эту хартию царя Сервия.
