Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник
Что ни говори, а влияние дяди, возглавляющего сыскное ведомство и по долгу службы подозревающего всех и каждого, оставляет заметный след.
Не раскроешь, однако, всю свою душу тем, кого подозреваешь.
Начало темнеть. Протрубили татарские карнаи отход, ухнуло еще несколько пушек, и все затихло.
— Ну, вот — жди гонца.
Ночь меж тем входила в свои права, но никто в полк не прискакал. И вдруг: великий крик радости донесся от Гуляй-города. Даже началась стрельба из рушниц. Беспорядочная и, как казалось, радостная. В недоумении воеводы опричного полка:
— Что случилось?
— Явно не худое.
Действительно, не худое. Наоборот, очень радостное. Казачий разъезд из порубежников, возвращавшийся в Гуляй-город от Боровска с вестью, что татарский тумен остается бездвижным, столкнулся под самой стеной Гуляя с татарской десяткой, и казаки оказались проворней в той короткой схлестке: пятерых посекли, пятерых, скрутив, приволокли к ногам главного воеводы. И как оказалось, среди захваченных в плен был сам Дивей-мурза. Сам решил разведать все перед завтрашним штурмом.
Как тут не радоваться?!
Для князя же Воротынского эта удача диктовала действовать решительней, ускорить претворение в жизнь задуманного. До этого он намеревался еще один день продержаться за стенами Гуляй-города, а уж после того действовать активно, но пленение лашкаркаши наверняка взбесит Девлет-Гирея, и тумены его в страхе, что будут наказаны за трусость, полезут на штурм сломя голову. По трупам своих братьев.
— Всех первых воевод, начальника наемников и атамана казаков ко мне срочно, — велел он Фролу Фролову. — Одна нога здесь, другая там.
Совещание тоже короткое, чтобы не потерять зря драгоценное время. Казаки, немцы-наемники и огненный наряд остаются в Гуляй-городе. Еще по тысяче от каждого полка. Всем остальным — в лес.
— Ударим, когда крымцы полезут, забыв о тылах своих, предвкушая скорую свою победу. Главная задача, чтобы не прознали татары о нашем выходе из Гуляй-города, поэтому окольцуйте всяк свой полк густыми засадами от лазутчиков.
— Не привлечь ли посоху к стенам. Чтоб не слишком бросалось в глаза малолюдство, — предложил князь Шереметев. — Топорами они ловко работают. У них у всех кроме плотницких есть и боевые топоры. Мечи тоже у них есть. Даже шестоперы.
— Толково. За главного воеводу оставляю Юргена Фаренсбаха. Ему решать, когда дым пускать, — увидев, как нахмурился атаман Черкашенин, усмехнулся и спокойно так, примирительно: — Не супься, храбрый атаман. Не самолюбство нужно нам сейчас, но думки о судьбе Руси. О судьбе домов своих.
Через час после того совета в Гуляй-городе прискакал гонец и в опричный полк. Долго о чем-то говорил с глазу на глаз с Хованским, а когда ускакал, первый воевода тут же позвал Хворостинина с Бельским.
— По дыму из Гуляй-города налетаем на крымцев. Тремя клиньями. Ты, воевода Бельский, возьмешь под свою руку свои две тысячи и те, что впереди тебя щипали. Встанешь справа от меня. Твоя задача: по берегу Рожая с полверсты галопом, потом — налетать на спины татарские. Без барабанного боя, без рожков. Молча. Черной тучей. Будто кара Божья на басурманские головы. Я — в центре. Хворостинин — слева. Мы так рассчитаем, чтобы нам вклиниться в тылы штурмующих одновременно. А дальше своими тысячами каждый управляет сам. Смотря по обстановке. Если нет вопросов — по своим местам. Впрочем, окольничий Бельский, повремени чуток.
Еще Хворостинин не успел опустить за собой полог шатра, Хованский задает вопрос:
— Ты в настоящей сече бывал?
— В серьезной — нет.
— Послушай тогда совета: ищи золотую середину. Стоять в стороне на облюбованном бугорке не стоит, наблюдая лишь за действиями тысяч своих. Тысяцкие они — сами с усами. Но и рубиться, забыв обо всем, не надо. Время от времени выходи из рукопашки, дабы осмотреться. А холопов своих боевых от себя ни на шаг не отпускай. Это твоя защита.
— Отборные у меня боевые холопы, знают свое дело.
— Может быть. Только советую: голову дружинную пошли ко мне, я с ним потолкую. Имей в виду, мне за твою голову перед Малютой ответ держать.
— Иль грозил за недогляд? Не может такого быть. Сеча, она и есть сеча.
— Малюта никогда никому не грозит. Он делатель, а не пустомеля.
Точная оценка. Дядя Богдана никогда лишнего слова не скажет. Даже с ним, племянником, не часто откровенничает. А что за смерть племянника может отомстить, такое не исключено.
— Непременно учту это, памятуя о заботе твоей обо мне. Однако зайцу, под елочкой спрятавшемуся, не уподоблюсь.
— Условились.
К рассвету, когда Богдан вывел свои тысячи на исходное, откуда удобен рывок по берегу Рожая, и полки свои густо опоясал засадами против возможных лазутчиков, к нему подъехала четверка могучих опричников. Глянул на них Богдан — оторопь взяла. До жути суровы их лица. А руки, что твои кувалды.
— Первый воевода к тебе послал. Стремянными.
— Добро. Соединяйтесь с боевыми холопами.
— Нет. Мы сами по себе. Наш глаз — особый.
— Хорошо. Не поперечу воле первого воеводы.
Может, еще бы о чем-либо поговорили Богдан и прибывшие к нему телохранители, но предутреннюю тишину разорвал гулкий бой главного татарского барабана, его подхватили дробные туменов, тысяч, сотен, а следом словно повисли над предрассветным полем утробные звуки карнаев; и вот уже вздрогнул лес от великого многоголосья:
— Ур!
— Ур!
— Ур!
Первый залп пушек и рассыпчатая дробь рушниц. Еще залп и дробь, еще и еще. Штурм набирал силу, тем более опасную, что малым числом отбивался Гуляй-город, а все полки терпеливо ждали, когда взметнется черный дым из смоляного костра. И у всех одна думка: не запоздали бы с дымом. Если ворвутся в Гуляй татары, трудно будет их оттуда выковырнуть. Очень трудно. Далее, если честно, то совершенно невозможно.
Томительно тянется время. Очень томительно. Тем более, когда ты в полном безделии. Татары настолько увлеклись штурмом, что вовсе забыли об охране тылов, о разведке в окрестных лесах, подступающих к пойменному полю, поэтому даже засады дремали в ерниках.
Без Дивей-мурзы, который всегда предусматривал все мелочи, некому было умно подсказать Девлет-Гирею, он же сам пылал гневом, повелевая одно и то же:
— Снесите Гуляй-город, трусливые бараны! Смерть гяурам!
Ему, правда, доносили, что русских почему-то в Гуляй-городе меньше, чем вчера, и большинство из защитников с топорами, а не с мечами, но хан не придавал этим докладам никакого значения. Он считал, что князь Иван не мог выставить против него добрую, хорошо обученную и хорошо вооруженную рать. Пушек вот только успели наготовить много, но это даже к лучшему: стоит их только захватить, как сопротивление гяуров будет сломлено, а пушки усилят его, хана, тумены.
Татары и ногайцы во многих местах уже под самыми китаями. Уже рукопашка, почитай, не прекращается, вспыхивая то там, то здесь. Их отбивали, они вновь лезли узко новыми силами, на стену. Опасные моменты, а Фаренсбах не велит запаливать дым. Черкашенин было начал наседать на него, но тот обрубил резко:
— Я знаю время! Я не забыл ничего!
— Не велишь ты, чего я?
— Я застрелю тебя, — очень спокойно предупредил Фаренсбах и добавил: — Я знаю время!
Он ждал, пока крымцы, которые то накатываются на стены, то вновь отступают под ударами топоров, мечей и шестоперов, встречаемые еще и залпами пушек, частыми выстрелами рушниц, основательно измотают свои силы; и лишь когда вражеские конники, подлетая, начали набрасывать крючья с крепкими арканами, а потом пытались расцепить бревна, Фаренсбах бросил коротко своему телохранителю:
— Беги. Пусть дают дым.
Уже через минуту он взметнулся черным столбом, и лес ожил. Но татары ничего этого не замечали, лезли и лезли, довольные своей выдумкой с крюками. Вот им в одном месте удалось разорвать пару китаев, вот еще в одном — полезли они в эти прогалы, напирая друг на друга, и хотя им заступили путь немцы-наемники, упорные и ловкие в ратной сече, татары вполне могли их одолеть числом, но в это самое время со всех сторон на поле вырвались конники, а следом за ними и пешие.
Особенно впечатляюще пластали вороные опричные тысячи.
Богдан, забыв о советах первого воеводы Андрея Хованского, скакал впереди своих тысяч, лишь подковно охваченный боевыми холопами и приставами Хованского. Первым и врубился в плотные ряды крымцев.
Любо-дорого сечь растерявшихся, видя, как они падают под ударами меча. Нет, не держат их кожаные латы новгородскую острую сталь. Кишка тонка. Машет и машет мечом Богдан, не замечая времени, забыв обо всем, будто не воевода он, а простой мечебитец. И тут грубый такой, можно сказать приказной голос:
— Охолонь, воевода. Выйди из сечи, оглядись.
