Уго Фонте - Дегустатор
— А как, по-твоему, я себя при этом чувствую? — заявила она.
Я понял, что она имела в виду. Увы, я был всего лишь дегустатором.
— У меня никогда не будет приличного приданого!
Мне хотелось рассмеяться, но смех застрял у меня в горле. Я так старался воспитать Миранду как настоящую принцессу, что теперь она стыдилась меня. Сдержавшись, чтобы не ударить ее, я отправился в комнату Эрколя.
— Если ты пришел просить, чтобы я не передразнивал тебя, — сказал он, усевшись в маленькое кресло, которое сам смастерил, — прости, но я не могу. Бог наградил меня даром, который нравится Федерико. Будь у тебя такой талант, ты бы тоже мог смешить герцога.
Я наступил себе на ногу, чтобы не пнуть его кресло и не свалить гаденыша на пол.
— Ладно, — сказал я. — Но ты должен делать это правильно.
— Я все делаю правильно! — с жаром воскликнул он.
— А Федерико думает иначе. Я стою прямо за ним, так что мне все слышно.
— Что слышно? — нахмурился Эрколь. — Что ты такое услышал?
Я прикинулся, что мне трудно это объяснить. Мне хотелось так разжечь его любопытство, чтобы оно затмило ему рассудок.
— В общем, я нечаянно подслушал…
— Что? — взвизгнул он своим писклявым голоском.
— Федерико считает, что ты играешь не так смешно, как раньше. Он думает, что твои движения должны быть более выразительными и гротескными.
Эрколь задрал нос, и так уже направленный к потолку, и подозрительно посмотрел на меня.
— Федерико сказал, что мои движения должны быть более выразительными и гротескными?
— Вот именно. Я решил сообщить тебе. Ведь если ты не сумеешь угодить Федерико…
Больше мне ничего говорить не пришлось.
В следующий раз, когда Эрколь давал свой спектакль, он жевал и размахивал руками, словно в лихорадке. Никто не смеялся. Нижняя губа Федерико упала на подбородок. Эрколь так перепугался, что схватил свой барабанчик и ни с того ни с сего принялся в него стучать.
— Что ты делаешь? — взревел герцог.
— Ваша светлость, — промямлил карлик, — вы же говорили…
— Что я говорил? Отвечай!
Однако Эрколь совершенно растерялся и не знал, что ему делать.
— Надеюсь, это поможет тебе вспомнить! — рявкнул Федерико и швырнул в него миску супа, а за ней — несколько ножей, ложек и ломтей хлеба.
Эрколь свернулся на полу калачиком.
— По-моему, его надо повесить, — громко заявил я. — Господь даровал ему талант, а он зарыл его в землю.
— Заткнись, — буркнул Федерико.
Но я и не собирался продолжать. Я знал, что Эрколь больше не будет надо мной измываться, да и другим неповадно будет. Однако Господь еще не закончил свои испытания, и худшее было впереди.
Глава 16
Вторая зима, проведенная нами во дворце, выдалась очень холодной. Мела метель, на дворе и на городских улицах высились сугробы. Дети лепили из снега птиц и львов. Томмазо как-то слепил волка, сидящего на задних лапах. Вместо глаз он вставил ему окрашенные шафраном миндальные орехи, а вместо языка — кусочек кожи. Томмазо хотел, чтобы Миранда посмотрела на его творение, но она отказалась, сославшись на то, что ей надо читать Библию.
— Она станет монашкой, — проворчал Томмазо, заканчивая волчьи лапы. — Она говорит, у нее нет времени на всякие глупости.
— К ужину она передумает.
Томмазо покачал головой и принялся грызть ногти.
— Миранда отдает свою еду бедным.
— Откуда ты знаешь? Ты за ней следил?
Он кивнул и рассказал мне, что видел, как Миранда стояла под дождем на коленях на площади дель Ведура и чуть не попала под копыта всадника. Благо он, Томмазо, вовремя ее оттащил.
— Она поблагодарила тебя?
Томмазо снова покачал головой.
— Она сказала, что я не имею права мешать свершиться воле Божьей.
Миранда молилась в соборе перед статуей Пресвятой Девы Марии. Дождавшись, когда она сделала паузу, я спросил, зачем она так себя истязает.
— Я готовлюсь к privilegium paupertatis [39], — сказала она с такой болью в голосе, словно только что сама слезла с креста.
— Тебе не нужна такая привилегия, Миранда! Ты и так бедна. И я беден. Это все из-за приданого, да?
Она отвернулась и продолжила молитву.
— Ты думаешь, что никогда не выйдешь замуж, и поэтому решила посвятить свою жизнь церкви?
Она ничего не ответила.
— Монашки, которыми ты восхищаешься, Миранда, тоже не обязаны быть бедными. Они днями напролет трудятся над вещами, которые отдают бесплатно, а потом просят милостыню, чтобы прокормиться. Если бы церковь хоть немного платила своим служанкам за труды, им не пришлось бы выпрашивать подаяние у таких бедняков, как я!
— Когда они просят милостыню, монашки учатся смирению, — возразила Миранда.
— Это голод учит нас смирению, — ответил я. — Basta!
Но она не прекратила. Она по-прежнему отдавала свою еду и бухалась на колени, чтобы помолиться, в любое время, когда ей хотелось. Старая подслеповатая прачка сказала, что моя дочь святая. Сердился я на нее или был с ней нежен — Миранда в любом случае оставалась глухой к моим словам.
— Ты отдашь концы! Кому это нужно? — взмолился я, обнаружив ее дрожащей в снегу.
Губы у нее посинели, зубы стучали. Она начала читать «Богородице Дево, радуйся!», чтобы не слушать меня.
Две ночи спустя я проснулся и увидел, что ее кровать пуста.
— Она сказала, что Господь велел ей уйти в монастырь Сан-Верекондо, — сказал мне стражник, стоявший у ворот.
Все стражники — круглые идиоты, ей-богу! В какой бы город вы ни приехали, если там есть ворота, а возле них — охранник, он наверняка придурок.
— Это безумие! Как ты мог пропустить ее в такую погоду?
— Она была похожа на святую, — ответил он.
Небо затянули серые тучи. Мягкие жирные снежинки медленно падали на землю, словно гусиные перья из подушек Господа. Я помчался во всю прыть, крича на бегу: «Миранда! Миранда!» В ответ раздался волчий вой. Я молил Бога, чтобы она не столкнулась с волками, чтобы я догнал ее скорее, а если нет — то пусть она успеет укрыться за стенами монастыря! Сугробы становились все выше. Кусты, деревья, трава — все утопало в снегу. Туфли и лосины у меня промокли насквозь, лицо и руки задубели от холода. Я снова позвал Миранду, но ночь поглотила мой крик. Я не видел холмов, а потому не знал, в ту ли сторону иду. Окончательно выдохнувшись, я рухнул на колени — и вдруг подумал, что именно в такой позе видел в последний раз Миранду. Неужели Бог наказал меня за то, что я пытался помешать Миранде исполнить его волю? Я упал лицом в снег и зарыдал, моля о прощении и обещая, что если я найду Миранду, то сам отведу ее в монастырь.
Стоило мне произнести эти слова, как между ветвями деревьев воссиял свет. Дева Мария протянула мне руку и сказала нежным голосом:
— Поспи. Отдохни. А потом я отведу тебя к дочери.
Но другой голос возразил:
— Это не Дева Мария, а Смерть.
Я поднялся и поплелся вперед, проваливаясь в снег по пояс и умоляя Господа спасти меня. И уже на последнем издыхании наткнулся на тело Миранды.
Один Бог знает, как я вернулся в Корсоли, ибо Он сам вел меня. Я постучал в дверь Пьеро. Несмотря на то что было уже за полночь, Пьеро разбудил свою жену и детей и приказал им согреть воды, а сам тем временем завернул Миранду в одеяла. Он сделал ей теплые ванночки для рук и ног, дал лекарств. Мне пришлось вернуться во дворец, чтобы попробовать завтрак Федерико, и я оставил дочь под присмотром Пьеро, который ворковал над ней, как над собственным дитем.
Все свободное время я не отходил от постели Миранды, ибо Пьеро сказал, что ее жизнь в опасности. Томмазо принес бульон и печенье (недуг Миранды подвигнул его стать поваром), а я молился и вытирал ей пот со лба.
Я никогда раньше не бывал в домах у евреев и удивился тому, что у них было все совершенно обычно, как у других людей. Поскольку Федерико вечно жаловался на свои недомогания, я спросил у Пьеро, отчего он не живет во дворце.
— Герцог Федерико не разрешает, потому что мы евреи. А кроме того, здесь, — улыбнулся он, — я ближе к жителям Корсоли.
Тут Миранда, личико которой из голубого стало белым, зашлась в таком приступе кашля, что у нее затряслось все тело. Она горела в жару и вскрикивала во сне. Пьеро сказал, что, несмотря на пугающий вид, это хороший признак.
В конце концов, благодаря милости Божьей и заботам Пьеро — за которые я буду век ему благодарен, — Миранда поправилась настолько, что ее можно было перевезти во дворец. Она лежала в кровати и никого не хотела видеть — ни Томмазо, приносившего ей лакомства, ни подружек, справлявшихся о ее здоровье. Миранда не говорила почему, но я знал: это все из-за отмороженных мизинца и безымянного пальчика на правой руке, а также двух пальцев на правой ноге. Они скукожились, и было ясно, что к жизни их уже не вернешь. Миранда заявила сквозь слезы, что не сможет больше ходить. Я рассказал ей об одноногих солдатах и моей тетушке, которая ходила всю жизнь, хотя и родилась без стопы. И добавил, что ей надо благодарить Бога и Пьеро за то, что она вообще осталась в живых. Это не слишком ее утешило. Больше того — она буркнула, что лучше бы я оставил ее умирать.
