Александр Волков - Два брата (др. ред.)
Но де Шепер не отходил от станков и, отработав положенное время, неизменно говорил:
— Теперь пойдем покушать! — и запирал мастерскую.
И тогда у Егора родилась дерзкая мысль: он захотел сам сделать себе токарный станок.
Станки начала XVIII века не отличались особо сложным устройством: деревянная станина, ножная педаль с приводом, вращающим шпиндель передней бабки, задняя бабка со вторым шпинделем; между шпинделями зажимался обрабатываемый предмет.
Все это не мудрено было постигнуть Егору. Через несколько дней пытливого рассматривания конструкция станка стала ему понятна в совершенстве.
* * *Егор работал по ночам. Спал он не больше трех-четырех часов в сутки. Чуть не целую ночь из амбарушки слышались стук и лязг, сквозь маленькое окошко пробивался тусклый свет жировика.
Наконец станок готов. Егор смотрит на него с недоверчивым восторгом. Резцы, купленные по случаю, лежат возле. Егор вставляет деревянную болванку, нащупывает ногой педаль…
Глубокая ночь. Тишина вокруг, лишь где-то далеко лает собака. Сердце у Егора сильно бьется, руки дрожат, со лба катится соленый пот… Егор нажимает педаль и приставляет резец… Трах! Резец отскакивает и бьет Егора ручкой по челюсти. Парень хватается за ушибленное место. Через минуту он снова прикладывает резец. Станок скрипит, качается… Резец то глубоко въедается в дерево, то отскакивает рывком.
Первые часы работы не дали Егору ничего, кроме огорчений. Парень хотел сразу слишком многого. Он еще не умел работать педалью, а уж принялся за обточку болванки.
Егор взял себя в руки, отложил резец в сторону и начал нажимать педаль, добиваясь совершенно равномерного вращения вала.
На эту «науку» ушло несколько ночей. И только тогда Егор разрешил себе взять резец.
Он задрожал от радости, когда из-под резца побежала мелкая чешуйчатая стружка. Первую болванку он, конечно, испортил, но вторая и третья пошли лучше.
Марков делал дома быстрые успехи, а мастер Людвик де Шепер все еще заставлял его присматриваться, подметать мастерскую, подносить болванки.
— Доброму ученику положено три года мастеру трубки табаком набивать, — говорил француз.
— Российским ученикам нет времени по три года трубки набивать! — возражал Егор. — Что государь скажет, ежели узнает, что я в бездействии время провожу?
Наконец де Шепер торжественно подвел Егора к станку.
— Урок первый! Поучайся работать ногой, чтобы про нее не думать. Ты смотришь на резцы, твоя голова есть занята, а нога сама, одна должна работать…
Егор лукаво улыбнулся и нажал педаль. Вал завертелся ровно и плавно, а рот мастера широко открылся, и оттуда вылетело звучное:
— О-о!
— Может, позволишь, хозяин, болванку обточить? — усмехнувшись, спросил Егор.
Растерявшийся француз кивнул головой. Марков мигом сбегал в кладовую, принес сухой березовый обрубок, ловко зажал между гребенками, и резец монотонно зажужжал под рукой молодого подмастерья.
— Я ничего не понимаю! — воскликнул де Шепер. — Кто тебя обучал мастерству?
— Я сам дома станок сделал, — покраснев, признался Егор, — и на нем ночами учился.
Удивлению мастера не было предела.
— Ты имеешь резон! Я тебя допускаю к токарному искусству.
Марков делал поразительные успехи. Скоро он точил не только по дереву, но и по металлу, по кости. Уверенно хватая нужные резцы, он безукоризненно вытачивал сложнейшие фигуры.
— Tres bien![73] — говорил восхищенный француз.
Увидев, что Егору можно смело доверить станки, де Шепер переложил большую часть работы на Егора, а сам объяснялся с заказчиками и добывал материалы.
«Я разбогатею, если удастся продержать Маркова пять лет», — думал француз.
Егор стоял у станка. Педаль мерно качалась под ногой, резцы пели монотонные песни, каждый свою, летели стружки… Егор был доволен и счастлив.
Глава XVII
ПРИ ДВОРЕ ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ
Обучение царевича Алексея Петровича шло своим чередом.
По отзыву учителей, царевич был «разумен далеко выше своего возраста, тих, кроток, благочестив». К пятнадцати годам Алексей успел перечитать все книги, напечатанные на славянском языке; Библию прочел пять раз по-славянски и раз по-немецки. Царевич говорил и писал по-французски и по-немецки.
Был ли Петр удовлетворен успехами царевича? Если и не был, то, во всяком случае, делал вид, что доволен. Царевич Алексей по-прежнему оставался под надзором дядьки Никифора Вяземского и придворного штата, приверженного к старине.
Царь очень надеялся на свою любимую сестру Наталью; ее он поставил главной надзирательницей за учением и воспитанием Алексея.
Пока царевич был мал, Наталья Алексеевна выполняла свою обязанность ревностно; но ее заботы простирались недалеко: был бы Алеша сыт, тепло одет, вовремя бы занимался с учителем.
Когда Алексей подрос, надзор Натальи вовсе ослабел. «Алеша скоро жених, — рассуждала царевна. — Ему прилична мужская компания; а мне, старой девке, в мужские дела мешаться негоже».
Пятнадцатилетний царевич Алексей часто пировал в своих покоях. Доступ на пиры имели только самые близкие к нему люди: Ннкифор Вяземский, братья Кикины, Нарышкины и немногие другие.
Александр Кикин, любимец Алексея, развязный, всегда одетый по моде, и лицом и манерами несколько похожий на Меншикова, зло издевался над теткой царевича Натальей Алексеевной и иначе не называл ее, как тюремщицей.
— Неужто тебе не опостылело, царевич, до таковых лет под бабьим надзором ходить?
Василий Кириллович Нарышкин, старик с седой головой, но еще живой и бодрый, называл царевну «чертовкой», хоть она и приходилась ему родной племянницей.
Собутыльники спаивали слабохарактерного Алексея, раздували вражду к отцу.
— Ты — надежда российская! — внушали они пьяному от вина и гордости царевичу. — Разум светозарный, не склонный к обольщению премудростью ложных наук! Пьем за будущего царя и великого государя Алексея Петровича!..
Алексей вставал и опускался вновь: ослабевшие ноги не держали его.
— Я вас… вызволю… А этот… Алексашка Меншиков… попомнит меня!..
Пиры затягивались за полночь.
Александр Кикин далеко простирал планы: он хотел целиком подчинить своему влиянию царевича Алексея.
Судьба переменчива: умрет царь Петр, и блестящая карьера его любимцев оборвется; при новом царе возвысятся другие. Забежать вперед всех, стать лучшим, незаменимым другом Алексея задолго до того, как он сядет на престол, — вот какую задачу ставил себе честолюбивый Кикин. Он потворствовал всем слабостям Алексея, без меры хвалил его, приучал к пьянству: на пирах завязывается самая тесная дружба.
Но царь Петр еще крепок, и Кикин лавирует между царем и наследником; он двуличен, умеет ловко скрывать свои чувства; царь считает его надежным соратником, дает чины, видные должности, пишет Кикину дружеские письма, посылает с важными дипломатическими поручениями. Этого мало честолюбцу — он хочет стать при будущем царе Алексее первым человеком в государстве. Но ближе Кикина сумел стать к царевичу его духовник, протопоп Верхнеспасского собора Яков Игнатьев. Он всецело завладел душой Алексея. Прежде чем стать духовным отцом царевича, он взял с него великую клятву послушания.
— Будешь ли меня, отца своего духовного, почитать, за ангела божия и апостола иметь и за судию дел твоих, и хочешь ли меня слушать, и хочешь ли мне во всем повиноваться и покоряться? — спросил отец Яков трепещущего Алексея, исповедуя его в спальне Преображенского дворца и положив руку царевича на Евангелие.
Алексей, низко опустив голову, ответил с радостным страхом:
— Да… Обещаю и клянусь!..
* * *Кончается всенощная в Верхнеспасском соборе. Богомольцы расходятся по домам. Протопоп Яков Игнатьев приближается к царевичу, который отстоял службу с Никифором Вяземским.
— Никифор Кондратьич, иди в карету, — приказывает Вяземскому протопоп. — Пожди царевича малое время: мне с ним перемолвиться надо.
Вяземский злится: слишком часты ночные беседы в церкви, иной раз надолго затягиваются они, а ему хочется домой, к сытному столу. Но он не осмеливается возразить и, ворча себе под нос, уходит в карету.
Отец Яков вводит царевича в пустой алтарь, усаживает в старое кожаное кресло, сам садится напротив.
— Великий грех кладет твой отец на душу, — сурово говорит он юному Алексею. — Москва лишилась патриарха, великой русской святыни…[74] Хуже, злее для церкви стал Петр, нежели султан басурманский!
В алтаре полумрак, жуткая тишина. Сердце царевича сильно бьется в ожидании чего-то необычайного…
Протопоп, ближе наклоняясь к царевичу, смотрит ему в глаза.
