Лотар-Гюнтер Букхайм - Лодка
— При воздушной атаке всегда поворачивайте в подветренную сторону, — учит Старик. — Первый вахтенный поступил абсолютно правильно. Когда он собирается пикировать на нас, его крылья встречают встречный поток, усиленный ветром, который сносит его. На самом деле не очень большое подспорье, но мы должны усложнить его задачу, насколько это в наших силах.
— Я запомню это.
— Что касается пилотов, которых они отправляют на задание, я могу сказать лишь одно — снимите перед ними шляпы! — Старик кусает нижнюю губу, кивает пару раз, его глаза сощурились.
— Они сидят в своих ветряных мельницах, совершенно одни, и все-таки они идут в атаку, как Блюхер под Ватерлоо. А ведь они могут просто-напросто сбросить бомбы в океан и разрядить пулеметы в воздух — кто узнает об этом? — добавляет он.
Старик продолжает петь дифирамбы Королевским военно-воздушным силам:
— Про бомбардировщиков, атакующих наши базы, тоже не скажешь, что кишка тонка. Сколько мы сбили во время последнего налета?
— Восемь, — отвечаю я, — Один чуть было не врезался в крышу нашего дома в Ла-Бауле — прошел строго между сосен. Я больше никогда не буду есть тосты с телячьими мозгами.
— Что вы хотите сказать?
— В самолете остались три летчика. Кабина превратилась в мясорубку. Они взяли с собой в полет много сендвичей. Белоснежные куски хлеба сверху и снизу, между ними — жареное мясо и листья салата, а один из сендвичей был весь в мозгах пилота. Я хотел достать документы — хоть что-нибудь — но самолет уже успел загореться, и тут начали рваться пулеметные патроны, так что мне пришлось уносить ноги.
Я пробую читать справочник по навигации. Вскоре я слышу голос Старика:
— Пилот, попавший в «Гнейзенау», скорее всего, был просто мальчишка. Никакого неприкосновенного запаса еды в карманах, одни презервативы…
Я отложил книгу.
— Очевидно, он собирался завершить боевое задание в публичных домах на Ру-де-ля-Пэ. Канадцы очень практичны в подобных делах, — замечает шеф.
— Увы, он допустил ошибку, — сочувствует Старик. — Но какой сумасшедший пилотаж! Штопором вниз. Сначала никто ничего не заметил. Зенитные орудия молчат! Ни единого выстрела! А потом он идеально заходит на цель и сбрасывает бомбу. Настоящий воздушный цирк! Жаль, он не смог уйти после всего проделанного. Говорят, он камнем вошел в воду. Ну, мы могли бы тоже попробовать еще раз…
Я пробираюсь на пост управления и встаю за плечами у Старика и шефа.
Шеф докладывает:
— Лодка готова к всплытию!
— Всплываем! — приказывает командир и лезет вверх по трапу.
— Продуть цистерны!
Шеф наблюдает за убывающим столбиком воды в Папенберге и сообщает:
— Люк рубки чист.
Сверху слышится голос командира:
— Люк рубки открыт!
— Выровнять давление! — отзывается шеф.
— Будем надеяться, что эти чертовы комары[20] оставят нас в покое, — слышу я от штурмана.
Пост управления, полчаса до полуночи. Тихо гудят вентиляторы. Работающие дизели засасывают поток свежего воздуха через открытый люк боевой рубки. Горят лишь несколько электрических лампочек, но даже они закрыты светонепроницаемыми плафонами, чтобы не выдать нас ночному бомбардировщику. Тьма увеличивает границы помещения до бесконечности. В темной неопределенности фосфоресцируют зеленые стрелки, которые должны указать нам путь к башенному люку, если внутри лодки погаснет свет. Такие указатели появились совсем недавно. Их стали наносить после катастрофы, случившейся с лодкой Кальманна. В конце 1940 года в проливе Брансбюттель Кальманн столкнулся с норвежским транспортом. Его маленькая лодка без герметичных переборок, получила удар точно позади боевой рубки и, буквально расколовшись пополам, затонула в считанные секунды. Спаслись только находившиеся на верхней палубе. Когда лодку подняли, — Кальманну пришлось присутствовать при этом, — на посту управления нашли нескольких моряков из его команды, сгрудившихся в кучу не под рубкой, а с противоположной стороны от перископа. Именно в том месте, откуда они не могли выбраться.
А для нас есть ли вообще хоть какой-нибудь прок в этих стрелках? Если лодка затонет здесь, то она погрузится на тысячи метров, и указатели будут мерцать в этой бездне до Судного дня.
В полумраке пост управления кажется огромным. Лишь впереди виден яркий свет, четко обрисовывающий отверстие круглого люка, сквозь которое виден дальний угол носового отсека. Свет пробивается из радиорубки, а кроме того горит лампочка в проходе, ведущем в офицерскую каюту. При ее свете я различаю фигуры двух людей, сидящих на рундуке с картами и чистящих картошку. Едва можно разглядеть дежурного офицера на посту управления, облокотившегося на откидной столик и делающего пометки в вахтенном журнале, касающиеся содержимого дифферентных цистерн. Под настилом пола, в трюме, шипя и булькая, плещется вода. Два задраенных люка позади каюты младших офицеров уменьшают шум дизелей, он звучит приглушенно. Волны, набегающие на борта лодки, периодически наполняют пост управления своим рокотом, похожим на шум прибоя.
Я пробираюсь через передний люк. Радист Инрих с надетыми наушниками весь ушел в свой журнал. Обоими локтями он упирается в крышку стола, на котором стоит его аппарат. В такой позе он похож на больного, опирающегося на костыли. Зеленая занавеска перед койкой командира напротив радиорубки задернута. Но сквозь узкую щелочку пробивается полоска света. Значит, он тоже не спит. Похоже, он пишет, по привычке сидя в кровати, слова, которые сможет отправить не раньше, чем мы вернемся на базу.
Когда никто не сидит за столом, кают-компания кажется неестественно просторной. Шеф спит на своей койке рядом со столом. У него над лицом, подвешенные на короткой цепочке, раскачиваются его часы, случайный маятник, колеблющийся во всех направлениях.
На нижней койке по левому борту, за задернутой занавеской перед своим дежурством отсыпается первый вахтенный офицер. С грохотом распахивается люк, ведущий в носовой отсек. Шеф, застонав во сне, поворачивается на бок, лицом к шкафчику, и продолжает храпеть. Вваливается человек с взъерошенной копной волос на голове, сонно бормочет приветствие, неуверенно жмурит глаза несколько секунд, затем решительно отодвигает в сторону занавеску у койки первого вахтенного:
— Двадцать минут, господин лейтенант!
Из глубокой тени на свет появляется заспанное лицо первого вахтенного. Он высовывает одну ногу из-под покрывала, неуклюже перебрасывает ее через ограждение койки и переваливается следом за ней. Сцена похожа на замедленную съемку прыжка в высоту. Я не хочу смущать его своим присутствием и двигаюсь дальше.
В носовом отсеке за столом сидит старший механик Йоганн со скорбным выражением лица. Он зевает и приветствует меня:
— Доброе утро, господин лейтенант!
— Утро пока еще не настало!
Йоганн ничего не отвечает и медленно встает на ноги.
Две слабенькие лампочки еле освещают носовой отсек. Точнее, рассеивают темноту. Меня обволакивает тяжелый, спертый воздух: запах пота, масла, трюмной воды и влажной одежды.
Здесь, на носу, качка ощущается сильнее, чем где бы то ни было. Перед опорами торпедного аппарата взад-вперед покачиваются две призрачные фигуры. Я слышу, как они ругаются:
— Асоциальные ублюдки! Доведут нас до революции. Середина ночи!
Из гамаков поднимаются два человека, еще один возникает из койки по левому.
— Черт вас всех дери! — должно быть, это Арио.
Так как лодку прилично качает, двоим из них приходится сделать несколько неудачных попыток, прежде чем они ухитрились обуть свои морские сапоги.
— Дрянная погода, — жалуется один из них. — Опять ноги будут насквозь мокрые!
Они натягивают тяжелые свитеры и обматывают шею полотенцами так, чтобы вода не затекала за воротник после того, как на посту управления они облачатся в прорезиненные куртки.
По трапу неуклюже спускается предыдущая вахта. Они насквозь мокрые. Штурман поднял свой воротник и отогнул вниз поля зюйдвестки, оставив открытым только лицо. Лица других, исхлестанные солеными брызгами, покраснели. Все вешают свои бинокли на крючки и раздеваются так же молча, как одевалась следующая вахта, с трудом стягивая с себя резиновые куртки. Потом, помогая друг другу, они стаскивают резиновые штаны. Самый молодой член вахтенной команды, взвалив на себя всю груду непромокаемых штанов, курток и зюйдвесток, отправляется на корму. Пространство между двумя электромоторами и по обе стороны кормового торпедного аппарата лучше всего подходит для сушки одежды.
Пришедшие после вахты залпом выпивают горячий кофе, протирают свои бинокли и убирают их до следующего дежурства.
— Собираетесь наверх? — спрашивает меня штурман.
Помощник боцмана Вихманн идет на корму, штурман с двумя наблюдателями — в носовой отсек.
