Вера Крыжановская - Бенедиктинское аббатство
Заливаясь слезами, негодующая графиня осыпала сына упреками и приказала извиниться передо мною, так как, при всей ее слабости к Альберту, я был для нее еще дороже. Сначала молодой человек отказался, но напуганный гневом матери, согласился просить прощения.
В свою очередь, я уже не хотел ничего слушать и только после продолжительных переговоров, уступая слезам и настояниям графини, принял его извинения, но в виде наказания назначил ему провести в монастыре две недели в посте и молитве и три раза исповедаться. Я был уверен в послушании его, потому что графиня потребовала бы этого от сына для моего успокоения.
На другой день Альберт отправился в монастырь, и мне неизвестно, как провел он там время, но возвратился он худой, изменившийся и в высшей степени раздраженный. Растерянный, странный взгляд его на мать показал мне, что Эдгар достиг своей цели. А я воздержался посещать монастырь в течение этих двух недель, чтобы не возбуждать подозрения.
После первых приветствий, молодой граф объявил, что очень устал, но просил мать разрешить ему вечером увидеться с ней в моем присутствии, чтобы переговорить о делах громадной важности.
В назначенный час я отправился в молельню графини, а через минуту вошел к нам Альберт, бледный и со следами сильного огорчения на лице. Он сел, сдвинул брови и, собравшись с мыслями, сказал:
— Позволь мне, матушка, рассказать вам важные события, которые до такой степени тревожат меня, что совершенно лишили покоя. Находясь в монастыре, я счел своим долгом посетить могилу отца и помолиться об успокоении его души. После всенощной я отправился один в часовню, где покоятся наши предки, и на коленях перед могилой погрузился в молитву. Наступала ночь, и святое место освещалось одной лампадой, горящей день и ночь за упокой души умерших. Как вдруг явственно раздался под могильным камнем голос: «Альберт, сын мой!» То, что доверил мне отец, так как это был несомненно его голос, я передам вам в конце рассказа, который, насколько я замечаю, волнует и вас; вы дрожите и бледнеете, матушка? — Он бросил на мать испытующий взгляд и продолжал: — Вы можете себе представить, как я был потрясен? То, что голос из могилы поведал мне — ужасно. Я был один, волосы на голове моей стали дыбом, и я бежал.
Графиня, мертвенно бледная, несколько раз провела рукою по покрытому потом лбу. Я был спокоен, но притворялся глубоко заинтересованным.
— На другой день я поверил учителю моему, почтенному ученому монаху, — продолжал Альберт, — что со мною на могиле отца случились странные вещи, но не сообщил подробностей.
«Сын мой, — сказал мне святой отец, по некоторому размышлению, — отправься туда еще два раза. Если то же повторится снова, мы должны будем признать это знамением свыше и тогда я сведу вас к одному благочестивому отшельнику, которому Господь за его примерную жизнь даровал ясновидение, он объяснит нам все».
Убежденный в глубоком смысле этого совета, с замирающим сердцем два раза ходил я на могилу, и дважды голос моего отца и господина повторил те же слова. Я умолял духовника исполнить его обещание, и он отвел меня к отшельнику, почтенному старцу с белой бородой и с черными пронзительными глазами.
«Ага! — подумал я. — Отец Бернгард!»
— Я молил Бога убедить меня, что в действительности вовсе не были произнесены слышанные мною слова, — продолжал молодой граф, — но, увы, молитва моя не была услышана. Добрый отшельник спросил, что мне надо, но на первых же словах остановил меня: «Ваш умерший отец говорил с вами? В таком случае, он сам и скажет вам, что ему надо. Мне же ничего не следует знать».
Он бросил горящих углей в большую жаровню и стал молиться. Сначала замелькали разноцветные огоньки, потом поднялся густой дым и вдруг — клянусь вам, матушка, что меня не обманывали мои чувства, — я увидел призрак отца, протягивавший мне лист белого пергамента. При этом ужасном видении, я упал в обморок; когда же пришел в себя, святой отшельник передал мне пергамент со словами: «Вот лист, принесенный призраком вашего отца. Поднесите его к жаровне, и он сам напишет вам то, что желает сообщить».
Я встал совершенно разбитый и осмотрел со всех сторон пергамент; на нем не было положительно ничего, ни знака, ни письма. Не спуская с него глаз, я приблизил его к жаровне и увидел, как сначала буквы, а потом целые слова появлялись на белом фоне пергамента, и слова были те самые, что говорил голос из склепа. — Графиня, чуть живая, еле сидела. Альберт с силой схватил ее руку. — Будешь ли ты теперь отрицать, что отравила моего отца? Вот уже целый час я читаю на лице твоем твою вину.
Матильда упала на колени.
— Суд Божий наступил для меня. Мертвые встают, чтобы обвинять меня. Да, я виновна, но не осуждай меня, сын мой, ради тебя, из материнской любви, совершила я грех.
Она протянула к нему руки, но граф с ужасом оттолкнул ее.
— Ради меня? Так ты хочешь сделать меня своим сообщником? Никакого земного богатства не хотел бы я купить ценою подобного преступления.
Графиня вскрикнула, задыхаясь, и упала без чувств. Альберт повернулся ко мне и с упреком сказал:
— Вы знали это, отец мой, и молчали? По ее взглядам я видел, что она во всем призналась вам.
— Вы правы, сын мой, — печально ответил я, — я знал все. Но разве вам неизвестно, что признание на исповеди проникает в ухо священника, как в живую могилу? Вы видите, что, если клятва обязывала меня молчать, то Провидение нашло другое средство открыть истину. Неужели вы еще допускаете преступные отношения между мною, служителем Бога, и этой несчастной преступницей, которую я мог только жалеть, — я вздохнул. — А смирение ее и покорность происходили от уверенности, что мне известен ее гнусный поступок.
— Простите меня, отец мой, и не откажите в благословении, — сказал молодой граф и, набожно поцеловав мою руку, поспешно вышел.
Я остался с лежавшей в обмороке графиней, но, нимало не занимаясь ею, погрузился в свои думы. Я достиг своей цели и избавился от положения, начинавшего тяготить меня. Надо было только повидать Эдгара и узнать его последние намерения, ибо от первого свидания с графиней должна была зависеть ее окончательная участь: я предпишу ей то, что пожелаю. Потому я позвал одну из ее служанок и, предоставив ей позаботиться о госпоже, не теряя времени, приказал оседлать мула и отправился в монастырь.
* * *Эдгар встретил меня с распростертыми объятиями и горячо благодарил, а затем со смехом рассказал, как обманули глупого Альберта.
— Наконец я приближаюсь к одной половине моей мести, — сказал он, и зловещий огонек удовлетворения сверкнул в его глазах. — Когда она будет там, в монастыре, потеряв имя, положение, свободу и волю, тогда приду я к ней и с глазу на глаз скажу: «Я заплатил тебе око за око, зуб за зуб».
Я вздохнул и прижал руки к сердцу. Я завидовал наслаждению Эдгара местью, которое он заранее предвкушал.
— Когда-то настанет мой час? — глухо шептал я. — Ты говоришь, вероятно, о свидании с мачехой, но как ты получишь его?
Эдгар пристально посмотрел на меня спокойным и уверенным взглядом.
— Я говорю только то, в чем уверен. Имей терпение, Энгельберт; обещаю тебе полную месть. Я еще должен пока молчать, но в тот день, когда пойду говорить с мачехой, открою тебе все.
Подкрепленный новой надеждой, возвратился я в замок.
* * *Графиня три дня никому не показывалась; на четвертый день утром паж пригласил меня к ней.
Меня поразили ее бледность и перемена в лице. Увидя меня, она закрыла лицо руками и произнесла скорбным голосом:
— О, отец мой, как я несчастна! Посоветуйте мне, спасите меня!
Я нагнулся к ней и мягко сказал:
— Милая моя дочь, вы найдете во мне обещанного советника и поддержку. Говорите, облегчите свое сердце; я духовный врач и найду бальзам, который успокоит вашу совесть.
Она схватила мою руку и прижала к губам.
— Отец мой, вы — моя надежда, мое спасение на земле; вы милосердны так же, как Тот, Кому служите.
Сердце мое невольно сжалось. Женщина эта была большая грешница, но в ту минуту она говорила с убеждением; а я — служитель Бога и Иисуса — выдал тайну исповеди и играл в любовь, чтобы погубить ее. Я опустил голову. Бывали минуты, когда что-то похожее на голос совести шевелилось во мне и говорило: «Ты — подл, ты — предатель и клятвопреступник. Как, недостойный священник, предстанешь ты пред судом Господним?»
Графиня не знала моих мыслей, а сам я отогнал это доброе движение, как недостойную слабость. И я начал расспрашивать ее, что она намерена делать.
— Я не знаю, — ответила она. — Сын мой вне себя от негодования и требует моего пострижения в монастырь; сама я уничтожена таким видимым гневом Божиим и все готова сделать, чтобы искупить свое преступление. Меня страшит монастырь; но вы, отец мой, решайте: могу ли я загладить свое преступление, оставаясь в миру, посвятив свое время, покой и состояние на то, чтобы облегчить участь больных и слабых, или должна проводить жизнь в молитве и сделаться монахиней?
