Сергей Мосияш - Фельдмаршал Борис Шереметев
Но посыльный, подвигаясь в санях, пробурчал недовольно:
— Копаисси, Курбатов.
— Виноват, — промямлил Алешка. — Спал еще.
Конь понес санки так быстро, что на раскатах едва не вываливались седоки из кошевы. Мысли в голове Курбатова митусились гнусом весенним: «Господи, что говорить-то? А ну спросит: как додумался? Сказать, что в Италии зрел подобное? Скажет: украл, значит, идею. Что ответить? Как оправдаться? Осподи Исусе, пособи, не оставь!»
Мысли испуганные. Не куда-нибудь — к государю везут. Но где-то в глубине души спокоен дворецкий, что не на срам едет, на радость: «Все ладом будет, все ладом, Алеха. На срам бы к царю не звали».
На ватных ногах вступил в кабинет царя. Петр поднялся из-за стола, шагнул навстречу:
— Курбатов?
У Алешки горло перехватило, губы шлепали, а голоса не было, но головой кивнул утвердительно: я, мол, я.
Петр обхватил за плечи обомлевшего Алешку, тряхнул ласково:
— Умница. Спасибо. Ты даже не представляешь, какую услугу нам оказал.
— Государь… ваше величество… Я хотел, чтоб прибыль тебе…
— Знаю, знаю. Садись сюда.
Царь призвал подьячего.
— Бери перо, пиши указ, Тимофей. Я, милостью Божьей… Ну там сам знаешь, как величать…
— Впишу, впишу, государь. Знаю.
— …Назначаю Курбатова Алексея… Как отчество твое?
— Что? — замешкался Алешка, от волнения забывший, что сие значит.
— Ну, отца как звали?
— Александр.
— Пиши, Тимофей. …Александровича прибыльщиком при Оружейном приказе {96} с должностью дьяка…
Подьячий, скрипевший пером, покосился на Курбатова с неудовольствием. Еще бы: он столь лет служит, все в подьячих обретается, а тут какой-то «Ванька с ветру» явился и на тебе — сразу дьяк!
А уж далее едва не взвыл пишущий, когда царь велел вписать о награждении только что испеченного дьяка каменным домом на Моховой и поместьем под Звенигородом: «Во привалило. И за что?»
Петр подписал указ, скомандовал подьячему коротко:
— К Макарову!
Тот, пятясь, вышел, унося только что написанную бумагу, взопрев от зависти к «Ваньке с ветру».
— Ну что, Алексей Александрович, — сказал Петр, беря со стола бумагу. — Я вот тут уже прикинул. Сделаем так: гербовая бумага будет трех видов. На первой будет большой орел — это для важнейших документов, купчих там, на владение землей, недвижимостью и прочее. Ценой такой лист будет десять копеек. Согласен?
— Да, да, да, — закивал Курбатов.
— Бумага с орлом помене буде по копейке. Ну а чтоб доступна самым бедным для челобитных — с малым орлом в одну денгу {97}. Ну как смотришь, прибыльщик? — спросил Петр, сделав нажим на последнем слове.
— Я думаю, так пойдет, — наконец начал обретать дьяк Курбатов дар речи.
— Ну и отлично. Ступай в Оружейный приказ, приступай к делу. И обо всем меня извещай. Женат?
— Нет еще.
— Ну и молодец. С этим успеешь, дом теперь есть.
Глава одиннадцатая
НАЖИМ НА СУЛТАНА
Перед Великим постом царь отправился в Воронеж готовить к спуску на воду корабли, построенные за зиму. Однако вынужден был вскоре воротиться — из Москвы весть пришла, Ромодановский сообщал: «Умер Лефорт».
В это не верилось. Как? Отчего? Ведь перед самым отъездом пировали у Франца Яковлевича: устраивали проводины, смеялись, веселились. Дважды только «на посошок» выпили.
Ямщики гнали тройку царя без задержек, быстро меняя лошадей на станциях. Петр сидел, прижавшись в самом углу кареты, втянув голову в воротник, ни с кем не заговаривая. Меншиков, сидевший напротив, видел, как поблескивали слезы на щеке царя, и делал вид, что не замечает этого. И тоже молчал, понимая, что значит эта потеря для Петра. Лефорт был самым близким другом царя, его наставником, первым любимцем. Именно Франц Яковлевич возглавлял Великое посольство, и именно его стараниями, хоть посольство и не добилось успехов, но не ударило лицом в грязь перед Европой, заставило говорить о России с уважением.
По приказанию Петра похороны Лефорта были обставлены с такой пышностью, что никто не мог вспомнить: хоронили ли так самых знатных бояр? Перед выносом тела из дворца царь приказал открыть гроб и в присутствии всего двора и посланников, громко рыдая, стал целовать мертвого в лоб и щеки. И видимо, это породило слух на Москве, что Петр сын Лефорта, а не царя Алексея Михайловича: «Подменили нам царя, подменили. Не зря ж полтора года был в отсутствии». Пресечь сей слух опять предстояло князю Федору Юрьевичу Ромодановскому в его страшных застенках. И он постарался — пресек.
В последний путь адмирала Лефорта провожали три полка — Преображенский, Семеновский и Лефортов {98} — под траурную музыку с опущенными к земле ружьями. Сам царь шел за гробом впереди первой роты преображенцев, не скрывая слез, катившихся по щекам.
Но уже через день после поминального ужина он скакал в Воронеж, велев многим боярам прибыть туда к отплытию флота во второй половине апреля. В их числе должен был быть там и Борис Петрович. Следом за царем в Воронеж отправилась и первая рота Преображенского полка.
Принимая построенные за зиму суда, Петр обнаружил много недоделок и упущений. Где-то было плохо проконопачено и просмолено днище, на каком-то не хватало парусов и канатов или якорей, на третьем был некомплект пушек. Царь заставил всех без исключения приняться за работу, устранять недоделки, и даже адмирал Крюйс {99} взял молоток и стал конопатить судно и смолить, хотя его никто не заставлял, а подвигнул к этому пример царя. Сам Петр ни минуты не был праздным, он появлялся на верфи то в одном, то в другом месте, то с молотком и паклей, то с квачем на просмолке днища, то среди матросов, тянущих пушку на корабль. А уж там, где полагалось спускать судно на воду, без него ни разу не обходилось. Мастерам всем было строго наказано: «Без государя не спускать». И здесь он был не просто зрителем и зевакой, а брал топор и становился к главной стойке, удерживавшей судно на берегу, и, поплевав в ладони, ждал короткой команды мастера: «Р-руби!» После спуска благодарил мастера, целовал и ставил причастным к постройке и спуску корабля ведро водки и первой чаркой чокался со всеми: «С Богом, ребята!»
Отплытие эскадры было назначено на 27 апреля. Сам Петр взялся командовать 44-пушечным кораблем «Апостол Петр», пошутив при сем: «Тезка мой не должен подвести меня». Но на остальные многопушечные поставил капитанами иностранцев, назначив к ним помощниками русских с наказом: «Учитесь!» Русским молодым капитанам достались мелкие суда — полугалеры {100}, гульки {101}, шлюпы и катера {102}.
На самом большом — 46-пушечном корабле «Крепость» — капитаном поплыл голландец Пембрук, человек многоопытный и отчаянный. Именно он должен был доставить посольство в Стамбул.
Флот, растянувшийся на узкой реке на несколько верст, плыл неспешно. Часто останавливался, экипажи высаживались на берег, разбивали палатки, варили уху, кашу.
В одну из таких остановок Петр зашел в палатку к Крюйсу и увидел, как несколько голландцев во главе с адмиралом, орудуя ножами, потрошат черепах, извлекая их из панцирей.
— Что вы делаете? — удивился Петр.
— Будем готовить фрикасе, — отвечал Крюйс. — Это лучший продукт в дальних морских плаваниях, всегда свежий.
— Как это делается? — заинтересовался Петр, поскольку к морским плаваниям был неравнодушен.
Повар-голландец обстоятельно ознакомил царя с процедурой приготовления фрикасе. Тот, воротившись в свой шатер, приказал денщикам наловить черепах и показал, как надо их разделывать, а повару объяснил, как готовить, строго наказав всем:
— Да не болтайте никому об этом.
И вскоре денщик Петра побежал по шатрам бояр с повелением: жаловать на обед к государю.
В царский шатер набилось их достаточно, расселись на ковре, по-татарски прибрав под себя ноги «калачиком», и Петр приказал подать фрикасе. Повара тащили дымящиеся паром, пахучие блюда в деревянных чашках и с ложками. Все ели, нахваливая царское угощение. Съел и Петр целую чашку и, облизав ложку, спросил:
— Ну как наше фрикасе?
— Отличное, — сказал Шеин.
— А как тебе, Салтыков? Понравилось?
— Очень, государь.
— А из чего оно приготовлено, знаешь?
— Из цыплят, наверно, — предположил Салтыков.
— Ну что ж… — Петр обернулся к денщику, подмигнул весело: — Павел, принеси гостям перья этих цыплят.
Меншиков, знавший все, тужился, надувая щеки, боясь рассмеяться прежде времени.
Денщик воротился с подносом, на котором горой высились черепашьи панцири, головы и заскорузлые лапы. Петр подхватил у денщика поднос, поставил на ковер.
— А вот вам и перышки, господа, — молвил весело.
