Марина Александрова - Кольцо странника
– Трудно ведь, поди-ка, – все за столом притихли, слушали, что скажет князь.
– Стар я уже, вот и трудно. Глаза плохо стали видеть, руки дрожат, как у пьяницы последнего... Вот ученика себе нашел, слава Господу.
– Ученика, – повторил князь и усмехнулся, – а не хотелось бы тебе, мил-человек, на одном месте осесть? Сказать, к примеру, в Киеве? А я бы помог, чем могу – домишко бы огоревали как-нибудь. Сиди себе, пиши святые образа. А уж продавать их, торговым делом заниматься – не твоя забота, то я на себя возьму.
За столом стало тихо, так тихо, что слышалось, как бьет в стены осенний ветер.
– Что ж, – начал Порфирий тихо. – Видать, и правда пора пришла осесть на одном месте. Нередко думалось мне – помру в пути, и схоронить-то меня некому будет. Спасибо тебе, князь, коли не шутишь, рад я твоему предложенью.
– А ты, ученик? – князь глянул на Всеслава. – Останешься со своим наставником, али какой другой путь себе выбрал?
Всеслав замялся. Сидевший неподалеку дядя Тихон вытянул шею, пристально смотрел на племянника, ждал его ответа. И Всеслав, потупившись, сказал:
– Останусь с ним. Только об этой доле я всю жизнь мечтал.
– Вот и добро, – заключил князь, и пир продолжался своим чередом.
А через несколько дней к Всеславу пришли княжеские люди и предложили ему пойти в дом, для них с Порфирием приготовленный. Дом сей стоял возле Кловского монастыря, и Всеслав, увидев его, обомлел – «огореванный» князем домишко показался ему хоромами. Конечно, не сравнить их было с дядюшкиным теремом, но для Всеслава, который сызмальства не имел своего угла, дом этот был лучше всех в белом свете.
С радостно трепещущим сердцем вошел он в свой терем. Большая, светлая горница – и для трапезы, и для молитвы, – две опочивальни, и еще горница – мастерская. Там-то он увидел Порфирия, который обессиленно сидел на скамье, держа в руках узелок с нехитрым своим скарбом, и при виде его у Всеслава почему-то больно защемило в груди...
ГЛАВА 11
Жизнь пошла светлая, покойная. Рано поутру поднимались Всеслав с Порфирием, трапезовали, молились и принимались за труды.
Всеслав писал образ Влахернской Богородицы, заказанный Кловским монастырем. Писал охотно, все старание прикладывал. И выходил образ новый, не похожий на иные, виденные. Не суровой женой в багряном облачении была пресвятая дева, не страдающей, исплаканной матерью, но тоненькой девочкой с невинным, радостным лицом. Удивленно, счастливо взирала она на мир и на небеса, подарившие ей прекрасного Сына...
А помимо этого труда, был занят Всеслав иным делом – тайно, при свете лучины, писал он икону Св. Порфирия – подарок на именины своему наставнику. Когда закончил работу, когда выпал день дарить образ – самому больно было с ним расставаться. Порфирий же взглянул на дар странно, как (вспомнил Всеслав) давным-давно, в школе еще, глядел отец Илларион на малеванья ученика своего, на липовой дощечке исполненные.
– Бог с тобой, сынок, – сказал Порфирий тихо, – ты ж меня самого, грешника недостойного, в виде святого великомученика изобразил. За подарок спасибо, немало ты над ним постарался, да только нехорошо это...
Всеслав, понурившись, искоса посматривал на икону. И правда – глаза святого взирали так же, как глаза Порфирия. Требовательным и спокойным был этот взгляд, была там и ласка, и строгость. И бородка такая же – серенькая, клинышком... История!
Но Порфирий все ж не хотел обижать ученика. В тот же вечер пришел к нему в опочивальню и заговорил с ним.
– Учиться тебе надо, – начал сразу. – Великий в тебе талант зреет, грех его губить.
– Куда ж дальше-то учиться? – изумленно спросил Всеслав.
– А ты не таращь глаза, я дело говорю. Вот когда повстречались мы в первый раз – ты сказал, мол, великий мастер Порфирий Битый. Да, грех жаловаться, много церквей мною расписано по земле Русской, много образов работы моей по белу свету ходит. Сам я всего достиг, никто не учил, не помогал. Вроде бы хорошо, да иной раз и призадумаешься – может, больше мог бы сделать?
– Другого учителя мне не нужно, кроме тебя, – буркнул Всеслав.
– Чудак, вот я и толкую тебе: какой из меня учитель? Да и вообще – что за мастера у нас на Руси? Не знали мы, что взять у греков, не знали! Не на мастерство смотрели, а на обличье, секретов не узнали, только правила затвердили...
– А что ж нужно-то? – подивился Всеслав.
– Эх, не понимаешь ты... Смутно говорю, знаю, но ты постарайся, подумай. Как малевать, что малевать – мы-то знаем. Потому и теперь иконописцы все на Византию равняются. Правила остались, а мастерство забылось. Вот и мажут, кто во что горазд, по уставу – и ладно. А ты не как все малюешь, по-иному. Вроде и знаешь, как уставно писать, да видать, не лежит у тебя к этому душа. Значит, себя не потеряешь, хоть у кого учись...
Всеслав почти ничего из сказанного не понял, но все равно насупился, смотрел угрюмо.
– Волчонок, – ласково упрекнул его Порфирий, толкая в лоб сухой ладонью. – Я тебе вот что толкую, чтоб не рассусоливать: надо тебе ехать в заморье, учиться мастерству.
– Но... – подскочил Всеслав.
– Нишкни! Учитель я тебе али нянька? Сказал – поедешь, значит поедешь, и не смей прекословить!
Всеслав осел. Такого голоса у наставника он не слыхивал сроду и даже перетрухнул.
– Сам переговорю с князем, – закончил разговор Порфирий и поспешно вышел.
Потянулись дни ожидания. Всеслав старался не думать о предстоящем ему испытании. И что взбрело в голову старику? Жили, как жили – в тиши, в радости! Нет, выдумал – ехать невесть куда, невесть зачем.
Заморья Всеслав себе не представлял. Припоминал разговор с Есменем Соколом, когда согласился с ним – да, дескать, хорошо было бы мир посмотреть, в иных странах побывать, так когда это было сказано? Ехал тогда Всеслав на родное пепелище, к незнаемому князю – служить, ратничать, проливать свою и чужую кровь... Тоскливо тогда было на душе, хоть живым в гроб ложись. Потому и мечтал уехать хоть куда. А теперь, когда все так ладно и мило – чего искать, кого догонять?
Порфирий его не неволил. Поспорил с ним несколько раз, но потом смирился. Да и так работы невпроворот – то и дело приносят новые заказы. Писали Всеслав с Порфирием и мучеников, и апостолов с их деяниями, и Троицу пресвятую... Непрестанная радость была в этом труде, и казалось – лучшего ничего не надо.
Но, как говорится, человек полагает, а Господь располагает. Тяжко занемог старый Порфирий – как-то поутру не поднялся с ложа.
– Заленился я что-то, – сказал обеспокоившемуся Всеславу. – Вот полежу маленько, отдохну, а там и за дело примусь...
Но не принялся Порфирий за дело ни в тот день, ни в следующий. Немочь его не в болезни была – старость взяла свое, обессилила, повалила навзничь. С тоской смотрел Всеслав, как тает учитель, угасает лучиной. Призывал к нему многих лекарей, прославленных в Киеве, и видел – бессильна лекарская наука против груза лет. Бессонные ночи проводил над ложем наставника, шептал молитвы в ночи, плакал.
– Как же я один-то останусь? – вопрошал с горечью. – Немыслимо это, не может такого быть...
Оказалось – может. Во сне умер Порфирий, приняв накануне святое причастие, исправив весь закон православный, как и следует. Никто и не услышал, как он перестал дышать и отошел в лучший мир, к Божьему престолу, где, верно, с почетом встретили его благодарные ангелы. Его-то ангелы встретили – а Всеславу каково?
После его кончины тяжко затосковал Всеслав – ни пить, ни есть не мог, работа валилась из рук. Видя такое его уныние, решил князь развлечь своего милостивца. Задумал ему дать большой труд, чтобы занялся он и позабыл о потере хоть на малое время.
Труд такой объявился в скором времени. В граде Чернигове воздвигли новую церковь во славу Божию, и Святослав порешил отправить туда своего иконописца – оказать Ярославу Черниговскому милость, и послужить богоугодному делу.
Услышав княжескую волю, Всеслав было заупрямился.
– Нешто в Чернигове своих богомазов нет? – ворчал недовольно. – Вздумали еще – срывать с места, везти в невесть какие края... Не хочу я!
Но ослушаться благодетеля своего не посмел, собрался в дальний путь. Хотел было взять с собой подмастерье, да княжеские люди отговорили, мол, найдешь в Чернигове. Выехал один на заре, и сам себе дивился и над собой посмеивался – богомаз, монах почти что, а на добром коне, с оружием, под рубахой – добрая кольчуга двойного плетенья. Да что поделать, коль времена такие на Руси – ни рабочий, ни молитвенный человек не может быть за судьбу свою покоен. Половцы-то повсюду рыскают.
И как чуял – на третий день пути там, где Дон, встретив отвесный берег, круто поворачивает на восток, столкнулся нос к носу с половецкими дозорными. Спас его приречный лесок, негустой, уже по-осеннему голый. Притаился за орешником, коню глаза тряпицей прикрыл – не заржал бы призывно, завидев половецких кобылиц. Проклинал сам себя, что не пешим отправился. Верхом-то, конечно, быстрей, да пеший неприметнее...
