Вадим Долгов - Быт и нравы Древней Руси
В разделе «Святого Василия како подобаеть человеку быти» Изборника содержатся предписания культурного поведения за столом. Древнерусский человек обедал обстоятельно и поэтому с большим вниманием относился к соблюдению порядка в этой сфере. Нормы почти тысячелетней давности не отличаются от современных, внушаемых человеку с самого юного возраста: есть полагалось без разговоров и умеренно.
Человек, согласно наставлениям автора Изборника, вообще должен говорить мало, а больше размышлять. В случае нужды «отвещаи съ тихостью». «Не дерзу быти словом, ни пререковати въ людехъ». В популярной переводной «Повести об Акире Премудром» (XIII в.) есть интересная пословица на этот счет: «Если бы криком строили дома, то осел бы ревом своим по два дома воздвигал бы за день». Осуждался смех по всякому поводу; это не означало, конечно, что смеяться вообще было нельзя, нужно только, как говорилось: «не скоро в смехъ въпадати, соромяжливу (стеснительному) быти». По древнерусским представлениям, много смеющийся и без умолку болтающий человек не может быть умным. Непозволительно сквернословить. Устав Ярослава устанавливает даже штраф за оскорбление жен различных категорий населения: «Аще кто зовет чюжую жену блядию…»
Поскольку этикет в средневековом обществе был прежде всего востребован в придворной жизни, в Изборнике 1076 года не оставлены были без внимания и правила поведения с вышестоящими. Выделен даже специальный раздел о том, как вести себя в общении с теми, кто находится выше на социальной лестнице, — «О звании сильных», т. е. о том, как быть, если призовет к себе боярин или иной вельможа. Нужно сказать, что наставления и в этом разделе не устарели до сегодняшнего дня, хотя и немного отдают то ли византийским раболепством, то ли системой отношений в горкоме комсомола (что, впрочем, почти одно и то же). Общий их смысл сводится к тому, что в общении с «сильным» (т. е. с начальством в том или ином смысле) необходимо проявлять осторожность, выражающуюся в разумном послушании и почтении. Лучше всего с ними не ссориться и выдерживать некую среднюю линию поведения: «Егда тя призовет сильный, то не отъступаи (не уклоняйся от контактов); и егда паче (вторично) призовет тя, то не нападай (не лезь уж больно шибко на передний план), да не отъринеши себе». В то же время нельзя совсем отстраняться, стоять нужно «не далече», чтобы тебя не забыли. Нельзя держать себя с сильным запанибрата, как будто с равным: «Посреди вельмож не равен ся твори», и лучше не верить всему, что они говорят.
Иное дело — князь: «Князя бойся вьсею силою своею, несть бо страхъ его пагуба души, но паче научишися отъ того и Бога боятися». Князя полагалось слушаться на совесть, здесь проявило себя отношение к князю как к священной фигуре, бытовавшее в древнерусском обществе (см. об этом гл. 2). Здесь требовалось проявить уже не холодный расчет, а искреннее послушание, поскольку князь являл собой символ и воплощение стабильности, общественного и даже космического порядка.
Несовместимы с образом хорошего человека на Руси считались жадность и стяжательство. Моральные нормы владения имуществом неоднократно повторяются в Изборнике.
«Пусть рука твоя согбенна будет на собирание злого имения света сего, но простерта на поддержку бедных». Нужно накормить голодного, напоить жаждущего, приютить путника, посетить больного, не полениться, дойти до темницы — «виждь беду ихъ, и въздохни».
Следует, однако, отметить, что этикетные нормы, зафиксированные Изборником, представляют собой продукт христианской культуры (причем в аскетическом ее «изводе»), распространенность которой на Руси X–XIII вв., да и в самой Византии была весьма ограниченна. Некоторые фрагментарные данные позволяют думать, что в реальной жизни представления о нормах «правильного» поведения были несколько иными.
Во-первых, совершенно очевидно, что для князя, боярина, младшего дружинника, свободного общинника или холопа нормы поведения были различны. Различие это нашло отражение в шаблонах «этикетного», по выражению Д.С. Лихачева, изображения представителей разных социальных групп в древнерусской литературе этого периода: «Для каждой ступени выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет изображения». Так, для князя важны были внешние проявления силы и могущества, благоверия и мужества, для боярина-дружинника — храбрость, мудрость в совете, преданность, для представителя духовенства — отрешенность от мирской суеты, аскеза и пр. Известная доля мирской веселости, терпимая у мирянина, не могла допускаться в поведении монаха или священника и пр.
Во-вторых, идеал христианского смирения не мог быть доминирующим в обществе, элиту составляло военное сословие, главные достоинства которого всегда базировались на признании ценности безрассудной отваги, авантюризма, агрессивности, амбициозности. Скромность теоретически приветствовалась, но должна была иметь границы. В «Киево-Печерском патерике» рассказывается об ушедшем в монастырь князе Николае-Святоше, показывавшем пример по-настоящему скромной жизни, вполне соответствующей системе норм, отраженной в Изборнике. Он действительно три года проработал на поварне, прислуживая всей братии; своими руками колол дрова для приготовления пищи и носил их с берега Днепра (кто бывал в лавре, знает, как крут там склон), потом служил привратником. И это князь! Вопреки всем благостным наставлениям древнерусских книжников, его непосредственное окружение и родственники были отнюдь не довольны его выбором, он вызывал скорее негодование.
И, напротив, как ни призывает Владимир Мономах в своем «Поучении» своих потенциальных читателей к смирению, общий дух его произведения далек от настоящей скромности. Об особом социальном значении хвастовства в военно-дружинной среде свидетельствуют и данные эпоса. По мнению СВ. Козловского, хвастовство былинных персонажей на пиру Владимира Красна Солнышка носит характер манифестации социальной позиции в системе общественных связей эпического княжеского двора.
Собственно, даже проявление скромности у человека Древней Руси часто носило характер вызова общественному мнению, нарочитой демонстрации, противопоставления себя окружающим. Таков, например, знаменитый древнерусский святой подвижник Феодосии Печерский — для него хождение в грязной и бедной одежде в детском возрасте было своего рода знаменем борьбы против матушки, принуждавшей его соблюдать нормы поведения, принятые в среде провинциальных вельмож, к которым принадлежало семейство Феодосия. То есть каждая социальная группа для того, чтобы не выпадать из установившейся социальной практики, должна была использовать санкционированные обществом формы проявления социального статуса, и скромность здесь не имела ценности — ценилась адекватность маркировки. Надевший рубище князь или разодетый в золото холоп в равной степени нарушают порядок, а значит, вызывают общественное порицание.
В-третьих, следует отметить отличие в цели этикетных норм, предписываемых учительной литературой и повседневной жизнью. Как было сказано, главная цель книжных наставлений — воспитать богобоязненного, праведного с христианской точки зрения человека, поведение которого безупречно прежде всего в свете посмертного суда и воздаяния за грехи. А обыденные нормы ориентировали человека на соблюдение общественного порядка. Главная их цель — облегчать межличностную коммуникацию, давая социально приемлемые стереотипы поведения в кругу ближних. Конечно, отчасти книжные и повседневные нормы совпадали, но совпадение было далеко не полным. Так, например, пропагандируемое церковью повсеместное ограничение веселья и смеха было, безо всякого сомнения, совершенно неактуально в светской простонародной, далекой от книжной образованности среде. Представления скоморохов, несмотря на все неодобрение церкви, продолжались на Руси многие столетия и сопровождались, конечно, улыбками и смехом.
Однако не общие принципы построения норм являются главной загадкой древнерусского этикета. Как было уже сказано, при всей распространенности этикетных тем в древнерусской литературе остается в точности неизвестным, как звучало в древнерусском разговорном языке приветствие, прощание, ответ на благодарность. Это, пожалуй, первая серьезная проблема, которую нам предстоит решить.
Начнем с того, что известно. Несомненно, жестом, сопровождавшим все вышеуказанные ситуации, был поклон, глубина которого зависела от «величины» благодарности и от социального или возрастного статуса участвовавших в этом людей. Но что при этом говорилось? Было ли приветствие связано с пожеланием здоровья, как в современном русском языке? Или это было пожелание хорошего дня (утра, вечера), как в большинстве европейских языков?
Утверждение известного петербургского лингвиста и литературоведа В.В. Колесова о том, что «пожелания здоровья и приветствия (Здорово! Здравствуй!)» были хорошо известны с древнерусских времен, не подтверждается в тексте его работы никакими источниками. Словарь русского языка XI–XVII вв. дает примеры использования пожелания здоровья как приветствия только с XVI в., да и тогда «здороватися» чаще означало «поздравлять друг друга с чем-либо» или «произносить здравицу в честь кого-либо», а не обычное краткое приветствие. Не проясняют ситуацию и берестяные грамоты, найденные в изобилии при археологических раскопках Древнего Новгорода: обычное приветствие, которым открываются грамоты, построено по модели «Поклоняние от Харитание ко Съфии, Поклоняние от Пелагее ка Алфимие… То есть, обращаясь на письме друг к другу, древние новгородцы тоже «молча» кланяются, и не более того. Следует констатировать, что в произведениях древнерусской литературы сцены приветствия персонажей, как правило, опускаются как самоочевидные. Герои сразу переходят к беседе на конкретную тему. Причем эта особенность сохраняется не только в древних текстах, но и в «повестях» XVI–XVII вв.
