Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Мигель сделал попытку улыбнуться, но попытка не удалась — он сумел только осклабиться.
— Не знаю, — ответил он. — Кажется, не умею.
И сразу все стали серьезными. Альфонсо, дружески взяв Мигеля под руку, воскликнул:
— Пойдемте! Ничего, мой друг, я вас развеселю!
Перейдя через мост, студенты зашли в глубь Трианы и забрели в корчму «У антилопы».
— Я угощаю, сеньоры, — заявил Мигель.
Заблестели голодные глаза Альфонсо — отец его, обедневший дворянин, держал сына на коротком поводке.
— Хорошо сказано, друзья! Пить, не думая о том, сколько мараведи бренчит в твоем кошельке… Эй, хозяин, твоя корчемная милость, поспеши — неси, подливай, подкладывай! А где твоя дочь? Зови ее сюда! У нее глаза желтые, как у кошки, пусть светят нам в этом сумраке…
— Опять он за свое, — вздохнул Паскуаль. — А через минуту начнет доказывать нам, что его Изабелла — солнце…
— А разве нет? — возразил Альфонсо. — И разве на небе, кроме солнца, нет множества звезд? Ее суверенность ничем не будет нарушена. Первенство ее в моем сердце неколебимо.
— А, Флора, красавица наша, изюминка в трианском пироге, цыганская луна! — приветствует Альфонсо дочь корчмаря, черную, как осенняя ночь.
— Не трогай меня, чудовище! — отбивается девушка от его объятий. — Уже год все обещаешь мне колечко — и опять, поди, не принес? Проваливай!
— Посидите с нами, Флора, — вежливо приглашает ее Диего.
— И сяду. Но сяду я рядом с этим сеньором. — И Флора, хорошенькая, с серебряным крестиком на шее, опускается возле Мигеля. — Угостите меня, сеньор!
Мигель молча подает ей бокал. Она отхлебнула и подставила губы, улыбнулась ему:
— За добрый глоток — сладкий поцелуй!
Мигель опешил от неожиданности.
— Целуйте, целуйте ее, друг, — советует Альфонсо. — Здесь такой обычай, и Флора — наша любимица.
Мигель не шевельнулся.
— Не хочешь? — дразнит девушка, полуоткрыв в улыбке красивые губы.
— Не хочет, не хочет! — ликующе воскликнул Паскуаль. — Наконец-то нашелся один добродетельный!
Мигель вынул золотую монету и вместо поцелуя сунул ее цыганке в губы.
Оскорбленная, девушка вскочила!
— Гляньте на него! Вырядился, как кокетка, барчук несчастный, денег, видать, куры не клюют, вот и воображает, что все перед ним на задних лапках… А я и смотреть-то на тебя не хочу, понял? Когда-нибудь попросишь у меня поцелуя — я плюну тебе в лицо, надутый мерзавец!
В ярости девушка топнула ногой, юноши потрясены силой ее негодования.
Мигель сидит бледный, молча сверлит ее взглядом. Флора стихла, она еще тяжело дышит, сжимая кулаки. Потом, рассмотрев дублон, успокоилась. Золото примирило ее с Мигелем, она снова садится, перемирие заключено, можно свободно петь и пить.
Ах, что мне до ночи,Когда на исходе дняОчи покинут меня,Отучившие спать меня очи.Ах, что мне моя красотаИ страсти лавина —Постели моей половинаТеперь холодна и пустаНа берег реки снесу свое горе.Выплачись, горе мое, до самого моря.
У Флоры тонкий, немного резкий голос, и она фальшивит. Студенты подпевают — еще более фальшиво. Все пьют много, только Мигель едва пригубливает.
И вот, в разгар веселья и здравиц за братство, компанию нашу захватила врасплох труба ночного сторожа, возвестившая пятый час по заходе солнца.
На прощание Флора перецеловала всех; Паскуаль покраснел, когда ее уста прижались к его изуродованной губе. Мигель же вышел прежде, чем Флора успела подойти к нему.
— А у нее сейчас взор был полон любви, — заявил Альфонсо, когда они догнали Мигеля на улице.
— К к-кому? — заикаясь, спросил Диего.
— Не к тебе! — насмешливо отозвался Альфонсо. — К Мигелю!
— Д-да, — тяжело ворочая языком, согласился Диего. — Она на тебя, М-мигель, см-мотрела, как на г-господа б-бога. А у т-тебя, видно, б-большой опыт?
На другой день Мигель принимал у себя новых друзей. Паскуаль и Альфонсо, сыновья бедных родителей, — в восхищении, богатый Диего хвалит вкус и роскошь дворца.
— Человек, обладающий твоими средствами, Мигель, может устроить себе жизнь не хуже нашего католического величества, — говорит Альфонсо, в третий раз накладывая себе на тарелку жаркое.
— Король наш, — подхватывает Диего, — да будет милостив к нему господь, а он к нам, сам себя обдирает, как луковицу. Еженедельно — праздник в Мадриде, и каждый последующий пышней предыдущего, и охота в горах Гвадаррамы, а по вечерам, поди, размышляет, когда же спадет с него последняя золотая чешуйка.
— А я защищаю нашего короля, — заявляет Паскуаль. — И делаю это охотно и всеми силами. Он на редкость благочестив. Путь его усеян добрыми делами. Утверждаю — он не только равен деду своему Филиппу Второму, но даже превосходит его в…
— Долгах, — сухо замечает Альфонсо.
— Де Аро — это вам не грабитель Лерма, который обчистил Испанию, как бандиты — деревенский дом. Маркиз де Аро — честный человек.
— Кто может утверждать это? Кто знает, сколько золота прилипает к его рукам, когда он подсчитывает государственную казну?
— Нет, Альфонсо, де Аро не повинен в том, что король беднеет, а Испания превращается в безлюдную пустыню. В этом виновата война, король то и дело посылает войска в Чехию, на помощь Фердинанду Второму, а это стоит уйму денег.
— Ошибка в том, — говорит Альфонсо, — что тридцать восемь лет назад Филипп Третий изгнал из Испании мавров.
— Нет, нет! — восклицает Паскуаль. — Это было правильно! С какой стати нам кормить неверных?
— Ошибаешься, дружок, — возражает Альфонсо. — Это их трудолюбивые руки кормили нас! К тому же все они давно крестились.
— Только для виду, Альфонсо. Мы пригрели змею на груди, и в один прекрасный день она ужалила бы нас.
— Настоящий виновник — этот проклятый Ришелье, — вступает в спор Диего. — Заглатывает наши заморские владения одно за другим, и теперь, когда от нас отторжена Португалия, нам остается пойти по миру. Кого прокормят камни, в изобилии произрастающие в обеих Кастилиях? Если б не Андалузия — Испания сдохла бы, как пес под забором. А мы — корми всю страну! Разве это справедливо?
Молчавший до сих пор Мигель заговорил:
— Вот вы толкуете — тому-то и тому-то нечего есть. Но ведь эта беда затрагивает только желудок.
— А разве есть что-нибудь, что мучит человека сильнее, чем пустой желудок? — спрашивает Альфонсо.
— Неутоленная жажда — напрасное желание, — быстро отвечает Мигель. — Я не желаю умирать, как все. Я жажду жить вечно. Жажду бессмертия. И что же мне делать с моею жаждой, с моим желанием? Могу ли я ходить по этой земле сложа руки? Могу ли молча смотреть, как вырастали на этой земле властители, святые, открыватели новых земель, завоеватели, полководцы, чья тень покрывала полмира, как отняли они у нас, у своих детей и внуков, всякую возможность отличиться?
— Как так? — не понял Паскуаль. — Ведь можно…
— Что можно?! — Мигель уже кричит, и слова его падают, как молнии. — Можно стать мирным обывателем в ночном колпаке, который чтит и блюдет мудрые и дурацкие законы страны, который в тишине плодит детей, который ползает не по жизни, а около жизни, как побитая собака, интересуясь только своим пищеварением, да еще тем, чтобы все видели его показную набожность и не замечали тщательно скрываемые мелкие, жалкие грешки! Вот что можно! Можно захлебнуться в посредственности, в гнусной обыденности! Что остается нам — нам, гордым или измельчавшим наследникам былой славы? Могу ли я сегодня отправиться в святую землю, чтобы во славе и чести сложить свои кости у гроба господня? Могу избивать неверных и окровавленным мечом гнать с Корсики сарацинов, как мой предок? Или переплывать океан, чтоб открыть Новый Свет? Могу ли я, после Тересы из Авилы и Лойолы, стать святым? Стать полководцем после Хуана Австрийского и командовать стадом нищих скелетов, которое зовется «испанская армия»? Я вас спрашиваю — могу ли я вообще совершить хоть что-нибудь, что достойно мужчины и дворянина?
Голос Мигеля разносится по просторной зале, и, когда он умолкает, воцаряется гробовая тишина.
— Он прав, — помолчав, говорит Диего. — Все великое уже совершено до нас. Нам остается… А что нам, собственно, остается, черт возьми?
— Посредственность, — отзывается в тишине Альфонсо.
— Или, — медленно выговаривает Мигель, — или найти какой-то новый смысл жизни.
Минута молчания, и Мигель продолжает с жаром:
— Взять в руки божье творение, ощупать его, проникнуть в сущность, овладеть его сердцем, преобразить руками и мыслью, вылепить из этого праха новый вид, новое существо, вдохнуть в него иную душу, душу, подобную твоей собственной…
— Ересь! Ересь! — завопил Паскуаль.
— Молчи, — обрывает его Альфонсо и спрашивает Мигеля:
— А каков смысл, какова цель твоей Жизни?
Мигель бледен; он тихо отвечает:
— Я еще сам не знаю. Знаю одно — тут должно быть бешеное движение. Идти, бежать, лететь без устали, без передышки — через горы и долы, только не останавливаться, ибо остановка — это смерть.
