Исай Калашников - Гонители
— Ранен? — И заорал на кого-то:
— Куда смотрели, ротозеи? В куски изрублю!
Его положили на повозку. Прискакал Теб-тэнгри, туго перевязал рану.
Боль сразу стала тише. Он сел, спросил Джэлмэ:
— Как там?
— Угнали за ограждение.
— Не крутись возле меня. Найди Боорчу. Деритесь так, будто я с вами.
Его стало знобить. Звенело в голове. В этот звон вплетался отдаленный гул битвы, то утихая, то возобновляясь вновь. Казалось, порывы ветра гудят в вершинах деревьев. Шаман напоил его горячим и горьким снадобьем. Внутри разлилось тепло. Он заснул и проспал до утра. Разбудил его Ван-хан.
Здоровый, бодрый, он сидел на коне, за ним теснились его нойоны.
Наклонился к Тэмуджину, спросил:
— Ну как ты?
— Все хорошо. — Голова у него была ясной, свежей, не беспокоила рана, он чувствовал лишь жжение и толчки крови. — Что Джамуха?
— Ночью все бежали. Джамуха уходит вниз по Эргуне. Аучу-багатур и сыновья Тохто-беки бегут в верховья Онона. Татары — в свои кочевья. Почему ты не снесся с Джамухой?
— Он мог бы послушать тебя, но не меня, хан-отец. Да что теперь говорить об этом! Надо добивать врага. Джэлмэ, вели приготовить мне коня.
Хан-отец, я попробую догнать Джамуху.
— А нужно ли?
— Хан-отец, недобитый враг как тощий волк — зол, нахален, от него можно ждать всего.
Ван-хан долго молчал. Наконец нехотя сказал:
— За Джамухой я пойду сам. Ты догоняй Аучу-багатура.
Скакать на коне Тэмуджину было трудно. Каждый толчок отдавался болью, холодная испарина покрывала тело. Но он крепился.
Аучу-багатура и сыновей Тохто-беки настигли через три дня. После короткой схватки враги рассеялись. Тэмуджин велел остановиться на отдых.
Вечером в его походную юрту пришел Чилаун, сын Сорган-Шира.
— Хан Тэмуджин, среди воинов тайчиутов был мой друг Джиргоадай. Он хочет служить тебе.
— Зови его сюда.
Переступив порог юрты, воин снял пояс с мечом и саадаком, положил к ногам Тэмуджина.
— Почему покинул своего господина? Почему ушел от Аучу-багатура?
— Он носит звание багатура, но отваги у него не больше, чем у старого тарбагана. Он замышляет битвы, но ума у него не больше, чем у степной курицы. — Ни в голосе, ни во взгляде раскосых глаз Джиргоадая не было обычной в таких случаях робости.
Еще когда воин вошел в юрту и снимал пояс, в его лице, в порывистых, резких движениях Тэмуджин уловил что-то знакомое. Сейчас он все больше убеждался, что уже видел его где-то. Внезапно догадался, приказал:
— Сними шапку!
Воин обнажил голову — в черных волосах белела седая прядь. Тэмуджин поднялся и, кособочась от боли в потревоженной ране, подошел к нему, спросил:
— Узнаешь?
Джиргоадай качнул было отрицательно головой, но вдруг густо покраснел — узнал. Краска тут же отлила от лица, оно стало бледным. Но глаза смотрели без страха.
— Узнаю. — И голос прозвучал твердо. — Я не знал, что ты хан.
Его прямота и откровенность обезоружили Тэмуджина. Мстительное чувство колыхнулось и тут же улеглось. А вспомнив, как Джиргоадай показывал ему кулак, он даже улыбнулся.
— Ну, а если бы знал, что я хан?
— Не состоялась бы эта встреча.
— Почему?
— Один из нас был бы мертв.
«Не каждый найдет в себе мужество ответить так, — подумал Тэмуджин. Убивать его просто жалко. Но и оставить в живых нельзя: он пролил мою кровь, кровь хана, и нет более тяжкого преступления. Однако кто знает об этом? Только двое. А может, не знает этого и он?»
— Ты погубил моего коня. Смертельно ранил…
— Коня? — удивился войн. — Мне казалось…
Тэмуджин перебил его:
— Красивый был конь! Саврасый, с черным ремнем на хребтине и белыми задними ногами. Ты хорошо владеешь копьем?
— И копьем, и мечом, и луком. Я — воин.
— Коня, такого же, какой был у меня, добудешь в сражении и вернешь мне. И еще. Человека по имени Джиргоадай больше нет. Теперь ты Джэбэ[7]. Мое копье.
Глава 13
Узнав, что за ним гонится один Ван-хан, Джамуха решился на смелый шаг. Без нукеров и оружия он выехал ему навстречу. Была надежда, что Ван-хан не захочет пятнать свое имя его кровью. Он скакал к нему безбоязненно, и все же, оказавшись перед лицом кэрэитского войска, идущего крепко сбитым строем, один, безоружный и беззащитный, он стиснул зубы от страха, захотелось повернуть коня и быстрее ветра улететь к своим. Поднял руки. Его узнали и остановились, по рядам воинов, как огонь по сухой траве, полетело:
— Джамуха, Джамуха…
Передаваясь из уст в уста, весть мгновенно достигла ушей Ван-хана.
Вместе со своими нойонами он рысью подъехал к нему. Нойоны окружили со всех сторон, смотрели с любопытством, но без враждебности. Джамуха слез с коня, подошел к Ван-хану, взялся одной рукой за стремя, прислонился лбом к тощей ханской ноге.
— Я пришел, хан-отец… Не губите людей, не гоняйте по степи племена, жаждущие покоя, возьмите мою жизнь.
Ван-хан осторожно отодвинул ногу.
— Ты кого собрался воевать?
Сверху вниз он смотрел на Джамуху, хмурился, но в глазах была жалость.
— Я? Воевать? — воскликнул Джамуха. — Это вы обложили меня, будто кабана на облавной охоте. Вы пришли сюда. Вы гонитесь за моим народом. Вы заставляете меня сражаться. И с кем? С этими людьми, — Джамуха обвел рукой круг нойонов. — С ними я ходил в походы, пил из одной чаши, согревался у одного огня.
Он услышал одобрительный шумок нойонов. Теперь он знал, что добьется своего, заставит хана повернуть назад и уйти в свои кочевья. Повышая голос до крика, раздернул на груди халат.
— Убей меня, хан-отец, если я виноват перед тобой или перед твоими нойонами!
— Ну что ты кричишь? — с укоризной сказал Ван-хан. — Я не собираюсь губить тебя.
— Зачем же ты здесь?
— Не кричи! — уже сердито сказал Ван-хан. — Для чего ты собрал такое войско?
— Где хан Тэмуджин, мой анда? — Джамуха обернулся, будто не знал, что Тэмуджина тут нет. — Я хочу спросить у него — для чего он отовсюду переманивает людей? Для чего ему большое войско? Хан-отец, ты и анда несправедливы ко мне. Было время, когда я и анда жили душа в душу. Но он сам разрушил нашу дружбу. Он задумал возвеличиться и в звании сравниться с тобой. И стал ханом. Ни я, ни ты, хан-отец, не гоняли его за это по степи, не убивали его воинов. Почему же сейчас, когда нойоны племен возвели меня над собой, вы набросились на меня? Хотите моей крови — я перед вами.
Ван-хан велел расседлывать коней. Воины разостлали на траве войлок, он пригласил Джамуху присесть, тихо сказал:
— Оба вы с Тэмуджином дороги мне и оба терзаете мое сердце. Ты винишь его. Он тебя. И оба теряете разум, совесть, не страшитесь гнева небесного.
— Если говорить о совести, то у Тэмуджина…
— Молчи, Джамуха, ты тоже хорош! Я не стану преследовать тебя. Живи как знаешь. Но и помощи у меня не проси. Не буду я больше помогать — ни тебе, ни Тэмуджину.
— Обидно мне, хан-отец. За что такая немилость? Почему ты равняешь меня с андой?
— Не знаешь? Нет, все знаешь и понимаешь, Джамуха. Многое я тебе прощал. Умен ты, ловок, отважен и этим люб моему сердцу. И Тэмуджин… Но сегодня я отворачиваюсь от вас. Об одном прошу: не можете ладить держитесь друг от друга подальше. Вот мое слово.
— Отец, ты слишком суров с Джамухой, — сказал Нилха-Сангун. — Только говоришь, что для тебя и он и Тэмуджин одинаковые…
— Джамуха не распоряжался нами, как своими нукерами, — подхватил Арин-тайчжи. — А Тэмуджин…
— Перестаньте! — болезненно сморщился Ван-хан. — Джамуха, ты ночуешь тут или поедешь к своим?
— Я поеду, хан-отец. Меня ждут.
Ван-хан не стал его задерживать. И, чувствуя неловкость перед ним, стыдясь смотреть в его опечаленное лицо, Джамуха сел на коня, шагом поехал в степь.
Наплывали синие спокойные сумерки, вдали засверкали огни его стана.
Мир был тих, безмолвен. Мягкая трава гасила стук копыт, и Джамухе казалось, что он не едет, а плывет над землей, таящей скорбное ожидание.
Прошлое молодечество, разные хитрые проделки за спиной хана — все виделось сейчас иначе. Тоска и запоздалая боль совести теснили сердце Джамухи. К чему все это — обман, ложь, сражения, походы? Не живешь, а идешь по топкому болоту: пока вытаскиваешь из липкой грязи одну ногу, вторая увязла еще глубже. Где твердь? Куда можно безбоязненно поставить ногу? Почему жизнь так немилостива к нему? Он любил Тэмуджина — тот стал непримиримым врагом, уважал Ван-хана — старик отвернулся от него, отстаивал волю нойонов — сам стал гурханом и потому принужден укорачивать эту же самую волю. Что случилось? Была же когда-то жизнь иной. Добры и совестливы были люди, умели вместе горевать и радоваться, чтили доблесть и мудрость, отвергали двоедушие и скудоумие. Еще живут отзвуки былых времен в трепетном слове улигэрчей, но и они скоро умрут вместе с последними сказителями, поверженными под копыта боевых коней. А если и останется кто-то в живых, что славить им? Свирепую непреклонность анды, порожденного злом и зло же сделавшего своим оружием?
