Овидий Горчаков - Вне закона
Яков Аксеныч Курпоченко слывет «своим» парнем: он храбр, покладист и прост. В страшном сорок первом году лейтенант кадровой армии Курпоченко прибрел, измученный, раненый, в родное село на Могилевщине. Часть Красной Армии, в которой он служил, перестала существовать — ее смела волна германского нашествия. Он был очевидцем кровавого разгрома, видел, как командиры и красноармейцы срывали звездочки, как полками шли в плен растерявшиеся, раздавленные поражением люди, как плакал, расставаясь со своей пушкой, земляк-артиллерист, как в одиночку, парами, мелкими группами пробирались к своим, непримиримые и непокоренные. Молодой лейтенант не сидел в родительском доме без дела, его не запугали слухи о взятии Москвы — он готовил людей, запасал оружие. Прослышав о нашем десанте, он немедля ушел в лес, поставив на карту не только свою жизнь, но и жизнь оставшейся в Смолице семьи.
«Аксеныч — свой в доску! — говорят Токарев и его друзья. — Он понимает, что тут у нас не армия! Не прочь и кузькину мать немцам показать, и погулять! Делу время, потехе час. Только Полевой вот все гайки закручивает, прижимает партизанскую вольницу». Десантники сразу же полюбили Аксеныча. «Хватит с нас нашего Самсонова!
— говорят они меж собой. — Больно крут стал капитан. Вчера даже на Бокова, заместителя своего, налетел: что, говорит, за панибратские отношения, приказы мои обсуждать смеешь, единоначалие подрываешь! И вообще, говорит, где твоя выправочка, расхлябанным видом десантников позоришь!..» А Бокову за Метрострой орден дали...
— Смирно! — скомандовал Кухарченко. — Слово имеет командир отряда!
Командир стоит перед нами, заложив руку за борт серого военного плаща. Наш Самсонов невысок ростом, строен и сухощав. Большая, до блеска бритая голова, крутой лоб, упрямо выдвинутая челюсть, впалые, темные глазницы.
Партизаны смотрят на командира с восторгом.
— Капитан небось не пешком в лес, вроде нас с тобой, притопал, слышу я шепот,— из Москвы на специальном самолете прилетел! Это понимать надо. Москва его сюда прислала народ на борьбу поднимать.
-Товарищи! — звонко, страстно говорит Самсонов, обращаясь к выступающей из мрака, озаренной кострами колонне партизан. По-новому звучит, с первозданной волнующей свежестью звучит здесь это слово «товарищи». В торжественном безмолвии, не шевелясь, сжимая оружие, застыли бойцы. Шелестит над нашими головами невидимая листва, вздыхает таинственно ветер, шумит, как тысячу лет назад, Хачинскии лес.
-Партизаны! Нас теперь сорок человек. Завтра нас будет пятьдесят. С каждым днем ряды наши будут расти. Силы наши неисчислимы, как неисчислимы силы нашего народа. Мы ведем священную войну против врагов нашей Родины, за счастье и жизнь наших людей.
От фланга до фланга колонна наэлектризована током высочайшего напряжения. Рядом со мной Надя. Она затаила дыхание, подалась порывисто вперед. Скульптурно, червонно бронзовеет в костровых жарких сполохах одухотворенное в эти высокие минуты лицо командира. В глазах — пламя партизанских костров.
-Я и не знала, что он такой,— шепчет Надя. — За такого и н огонь и воду...
-Партизаны! Мы не можем знать, что готовит нам завтрашний день. А поэтому каждый час, каждую минуту мы должны си всей самоотверженностью посвятить единственной цели — борьбе с врагом...
Высокий, гутой, как пружина, голос командира оборвался. Он провел рукой по лбу привычным своим жестом. По дрогнувшей колонне электрическим разрядом пронесся вздох. Костры догорали. Гасли на древках и стягах деревьев вокруг кумачовые пляшущие блики. Погасло пламя в глазах командира. Тьма поглотила задние ряды партизан.
— А помнишь, Вить? — взволнованно шепчет мне Надя,— «Извейтесь кострами, синие ночи...»?
Ещё бы! Все детство в незабываемой короткой фразе из полузабытой песни: пионерское лето, алые галстуки на линейке, щуки вечернего горна: «Спать, спать по палатам!» — и неотделимое от детства ощущение открытия большого, чудесного мира...
Но война жестоко урезала срок нашей юности. От пионерского костра до костра партизанского нас отделял один только короткий шаг. Шаг в ничто из самолета...
Лиха беда начало
1В ту же ночь «командующий» боевой группой Кухарченко, взяв одно отделение, отправился в Радьково и Слободу, где приказано было взять еще с десяток добровольцев-приймаков в отряд и реквизировать на сборных пунктах оружие, собранное крестьянами по приказу быховского фельдкоменданта на полях прошлогодних сражений. Попутно Самсонов приказал изъять у крестьян припрятанное ими военное имущество — одежду и снаряжение, считая себя в полном праве одеть и обуть партизан-новобранцев, щеголявших порой в лаптях и отрепьях.
Мы шли лесом, шли напрямик, и было так темно, что я не видел даже шедшего впереди меня товарища. Чтобы помочь мне, он заткнул носовой платок за хлястик шинели. В лицо лезли клейкая паутина, росистые ветки, когтистые сучья. Я часто спотыкался, сбил ноги, исцарапал лицо. А Кухарченко шел впереди и невозмутимо рассказывал кому-то:
— В третьем раунде я так саданул его правым апперкотом, что у него назубник за ринг полетел.
Мы вышли из лесу.
Лунные партизанские ночи!.. Этот новый, неизведанный мир, совсем не похожий на дневной. Какое полное ощущение жизни охватывает тебя на пустынной, залитой волшебным светом дороге, где пыль кажется шелком, а лужи серебром! Позади темная, с фантастически меняющимися очертаниями полоса леса, ставшего тебе домом; впереди неотразимо манящая к себе неизвестность. Напоенная запахами полевых трав, беспредельная, полная риска и неожиданностей, ночь опьяняет тебя, и тебя охватывает на партизанской дороге чувство жуткого, но и приятного одиночества, непреодолимое желание идти, бежать, нестись стремглав навстречу опасности. Замирает сердце и отвагой ширится грудь. Надо знать, что тебя впереди ждет игра со смертью, надо чувствовать успокоительный холод металла готового к бою оружия, надо верить в свою силу, чтобы испытать это ощущение — сильное и незабываемое. А может быть, надо просто быть партизаном и иметь за плечами всего восемнадцать лет...
...Всю ночь шел сбор военного имущества. Стук в дверь, в окна, в свете лучин и керосиновых ламп, коптилок, заправленных животным жиром, жмурятся заспанные, испуганные, настороженные лица. Одни радовались первому приходу партизан и давали без сожаления: «бери, сыпок, у меня тоже сын солдатик», другие были слишком напуганы ночным вторжением, чтобы жаловаться или радоваться нашему приходу. Сельские скопидомы отдавали военное обмундирование, снаряжение, военную посуду, скрепя сердце. Иной скупердяй божился, что никакого имущества у него нет, бил себя в покрытую комсоставской гимнастеркой грудь. У него же в клети или на чердаке находили и нам ненужные противогазы. Во многих хатах бабы уже успели пошить из плащ-палаток наволочки, простыни и юбки, перешить военную форму на цивильное платье.
С тайным трепетом брал я в руки то пилотку с темной вмятиной от звездочки, то гимнастерку. Ведь полиняли они, выцвели под дождями и солнцем сорок первого года! Кто носил их прошлым летом? Что видел, что пережил? Где-то он теперь? Где-то воюет и мой отец — красный партизан-чапаевец, комиссар!.. Часто, очень часто видел я дыры в сукне — крохотные пулевые дырки, рваные дыры от осколков. И тогда все становилось ясно. Дыры чти были грубо, но прочно залатаны крестьянской рукой.
И становилось невыразимо больно при мысли, что чинили эти дыры порой равнодушные руки...
Косоглазый хромой мужичок принес туго набитую командирскую полевую сумку и сказал Лешке-атаману:
— Я, товарищи, с убитых форму не снимал, как некоторые, и сумку эту сберег, хотя старуха моя сжечь ее хотела. Я эту сумку с комиссара убитого снял, за болотом его схоронил, документы в ней, бумаги казенные...
Лешка-атаман вытряхнул из сумки эти бумаги — рекомендации, анкеты, простреленный партбилет, пачка заявлений — «Прошу считать коммунистом...» и комплект красных партийных билетов как боеприпасы, по несчастью не доставленные в последний час умиравшим на передовой бойцам.
Колька Барашков крепко стиснул руку косоглазому мужичку, а Лешка-атаман разочарованно проговорил:
-А ценного в сумке ничего не было?
Мужичок закашлялся в смущении.
— Была там коробка «Казбек», так я скурил ее,— ответил и начатая плитка шоколада была. Старуха детишек побаловала.
В одной из хат я заметил при бронзовом свете лучины, зажженной в каминке, что хозяин — волосатый старикан в длинной нижней рубахе и нижних портах — украдкой снял со стены висевшие на гвоздике карманные часы и поспешно спрятал их в складки рубахи. Я даже взмок от стыда и возмущения: неужели этот мелкий собственник подумал, что мы грабить его пришли?
