Михаил Загоскин - Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
– Ну, ну, рассказывай! мы послушаем.
Слепой рассказчик разгладил свою бороду, выправил усы и начал:
– «Не вихри, не ветры в полях подымаются, не буйные крутят пыль черную: выезжает то сильный, могучий богатырь Добрыня Никитич на своем коне богатырском, с одним Торопом-слугой; на нем доспехи ратные как солнышко горят; на серебряной цепи висит меч-кладенец в полтораста пуд; во правой руке копье булатное, на коне сбруя красна золота. Он подъезжает ко святому граду Киеву… глядит: в заповедных лугах княженетских раскинуты шатры басурманские, несметно войско облегает стены киевские. Завидя силу поганую, могучий Добрыня вскрикивает богатырским голосом, засвистывает молодецким посвистом. От того ли посвисту сыр-бор преклоняется и лист с деревьев осыпается; он бьет коня по крутым ребрам; богатырский конь разъяряется, мечет из-под копыт по сенной копне; бежит в поля, земля дрожит, изо рта пламя пышет, из ноздрей дым столбом. Богатырь гонит силу поганую: где конем вернет – там улица, где копьем махнет – с переулками, где мечом рубнет – нету тысячи…»
– Довольно; будет, Терентьич, – прервала тихим голосом прекрасная Анастасья. – Ты уж устал. Мамушка, вели дать ему чарку водки.
– Да выслушай, родная, – сказала Власьевна. – Может статься, он и поразвеселит тебя.
– Нет, мамушка, меня ничто не развеселит.
– Ну, власть твоя, сударыня! Ступай, Терентьич. Эй вы, красные девицы! сведите его вниз; ведь он, пожалуй, сослепу-то расшибется. Ну, матушка Анастасья Тимофеевна, – продолжала оно, – уж я, право, и не придумаю, что с тобою делать! Не позвать ли Афоньку-дурака?
– Ах, нет! не надобно.
– Сем кликнем, родная! да позовем дуру Матрешку; они поболтают, побранятся меж собой; а чтоб распотешить тебя, так, пожалуй, и подерутся, матушка.
– Зачем ты меня сегодня нарядила, мамушка? – сказала со вздохом Анастасья. – Мне и без нарядов так тяжело… так тошно!..
– И, светик мой! да как же тебе сегодня не быть нарядною? Авось бог поможет нам вниз сойти. Ведь у батюшки твоего сегодня пир горой: какой-то большой польский пан будет.
– Какой пан?.. откуда? – вскричала Анастасья.
– Чего ж ты испугалась, родимая? Ну, так и есть! ты, верно, подумала?.. Вот то-то и беда! пан, да не тот.
– Слава богу!
– Ох вы девушки, девушки! Все-то вы на одну стать! Не он, так слава богу! а если б он, так и нарядов бы у нас недостало! Нет, матушка, сегодня будет какой-то пан Тишкевич; а от жениха твоего, пана Гонсевского, прислан из Москвы гонец. Уж не сюда ли он сбирается, чтоб обвенчаться с тобою? Нечего сказать: пора бы честным пирком да за свадебку… Что ты, что ты, родная? Христос с тобой! Что с тобой сделалось? На тебе вовсе лила нет!
– Ничего, мамушка, пройдет!.. Все пройдет!.. – прошептала Анастасья едва слышным голосом. – Только, бога ради! не говори мне о пане Гонсевском!..
– Не говорить о твоем суженом? Ох, дитятко, нехорошо! Я уж давно замечаю, что ты этого не жалуешь… Неужли-то в самом деле?.. Да нет! где слыхано идти против отцовой воли; да и девичье ли дело браковать женихов! Нет, родимая, у нас благодаря бога не так, как за морем: невесты сами женихов не выбирают: за кого благословят родители, за того и ступай. Поживешь, боярышня, замужем, так самой слюбится.
– Нет, мамушка! Не жилица я на этом свете.
– И, полно, матушка! теперь-то и пожить! Жених твой знатного рода, в славе и чести; не нашей веры – так что ж? Прежний патриарх Гермоген не хотел вас благословить; но зато теперешний, святейший Игнатий, и грамоту написал к твоему батюшке, что он разрешает тебе идти с ним под венец. Так о чем же тебе грустить?
– А разве ты знаешь, что он пришел мне по сердцу?.. что я люблю его?
– И, что ты, родимая! Как не любить! Мало ли он дарил тебя и жемчугом, и золотом, и дорогими парчами, и меня старуху вспомнил. Легко ль, подумаешь! отсыпал мне, голубчик, пятьдесят золотых кораблеников (5) да на три телогреи заморского штофа подарил. И этакой суженый тебе не люб! Эх, матушка Анастасья Тимофеевна! не гневи господа бога! И что в нем охаить можно? Собою молодец: такой дородный, осанистый! Ну, право, сродясь лучше не видала; разве только… и то навряд – вот тот молодой барин, что к Спасу на Бору к обедне ходил – помнишь?.. такой еще богомольный; всегда, бывало, придет прежде нас и станет у левого клироса… Что, боярышня, повеселей стала! То-то же! слушайся нас, старух! Самой будет радостно, как на твоего муженька станут все засматриваться… Ну вот, опять нахмурилась! О, ох, родимая! Обошел тебя дурной человек!.. Да вот посмотрим, что-то бог даст сегодня!
– Анюта, – сказала Анастасья одной молодой и прекрасной девушке, которая ближе всех к ней сидела, – спой эту песню… ты знаешь… ту, что я так люблю.
Анюта, не переставая вышивать в пяльцах, запела тихим, но весьма приятным голосом:
Не сиди, мой друг поздно вечером,Ты не жги свечи воску ярого,Ты не жди меня до почуночи!
Ах, прошли, прошлиПаши красны дни;Наши радостиБуйный ветр унес!Мне отец роднойИ родная матьПод венец идтиНе с тобой велят.Не горят в небесахПо два солнышка –Не любить двух разовДобру молодцу!..Я послушаюсьОтца, матери:Под венец пойдуНе с тобой, душа…ОбвенчаюсяЯ с иной женой:Я с иной женой –С смертью раннею!..Не ручей журчит,Не река шумит:Льются слезыКрасной девицы;Во слезах онаСлово молвила:«Ах, ты милый мой!Ты сердечный друг!Не жилица яНа белом свету!..Нет у горлинкиДвух голубчиков –Нет у девицыМилых двух дружков!..»
Не сидит она поздно вечером,А горит свеча воску ярого:На столе стоит нов тесовый гроб –Во гробу лежит красна девица!
– Перестань, Аннушка, – сказала Власьевна. – Ты и на здорового человека тоску нагонишь. Что эго, прости господи! словно панихиду поешь!
Тут вошла одна пожилая женщина и шепнула ей что-то на ухо.
– Хорошо, хорошо! – отвечала Власьевна. – Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, – продолжала она, – знаешь ли что, матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить… Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
– Зачем, мамушка? на что?
– А на то, моя радость, что если он подлинно человек досужий, то и твоей болезни поможет.
– Моей болезни… Нет, мамушка… мне поможет одна смерть!..
– И, полно, боярышня! Спозаранков умирать собираешься! Ну что, родная, не кликнуть ли его?
– Не надобно.
– Послушай, Анастасья Тимофеевна, ведь государь твой батюшка изволил приказать: так власть твоя, сударыня, ослушаться не смею!
– О! если батюшке угодно… так позови.
Двери отворились, и наш знакомец, Кирша, вошел в комнату. Поклонясь на все четыре стороны, он остановился у порога.
– Милости просим! – сказала Власьевна. – В добрый час! Милости просим!.. Вот наша больная…
– Вижу, бабушка, – отвечал Кирша, бросив быстрый взгляд на Анастасью. – Вижу… Гм, гм!
– Ну, что ты скажешь, отец мой?
– Что я скажу?.. Гм, гм!
– Ахти! что это, батюшка, ты мычать изволишь? Уж к добру ли?
– А вот посмотрим. Мне надобно с вашей боярышней словца два перемолвить, да так, чтоб никто не слыхал.
– Как? чтоб никто не слыхал?
– Да, да; ворожбе так надобно. Станьте-ка все поодаль.
– Нельзя ли хоть мне?..
– Нет, бабушка, никому.
– Ну, ну! быть по-твоему. Вставайте, девушки, отойдемте к дверям.
Кирша подошел к Анастасье и попросил ее показать ему правую руку. Нехотя и с приметным отвращением она исполнила его желание. Кирша, посмотрев пристально на ладонь, сказал вполголоса:
– Анастасья Тимофеевна, я должен объявить правду: тебя сглазили.
Больная взглянула с презрением на запорожца и отворотилась.
– Да, да, боярышня, – повторил важно Кирша. – Тебя, точно, сглазили голубые глаза одного русоволосого молодца. Болезнь твоя вот тут – в сердце.
Бледные щеки больной вспыхнули; она взглянула недоверчиво на Киршу, хотела что-то сказать, но слова замерли на устах ее.
– Ты нынешней зимой, – продолжал запорожец, – в первый раз встретилась с ним в Москве.
Анастасья вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивленные взоры на Киршу, который после минутного молчания прибавил весьма тихо:
– Ты видала его почти каждый день в соборной церкви… кажется… точно так: у Спаса на Бору.
Больная, отдернув торопливо свою руку, вскрикнула от ужаса.
– Что ты, Анастасья Тимофеевна? – спросила Власьевна, подбежав к кровати. – Что с тобою?
– Ничего, – отвечала Анастасья. – Отойди, мамушка, отойди!
– Если ты еще хоть раз подойдешь, старуха, то испортишь все дело, – сказал сердито Кирша. – Стой вон там да гляди издали! Пожалуй-ка мне опять свою ручку, боярышня, – продолжал он, когда Власьевна отошла прочь. – Вот так… гм, гм! Ну, Анастасья Тимофеевна, тебе жаловаться нечего; если он тебя сглазил, то и ты его испортила: ты крушишься о нем, а он тоскует по тебе.
