Уранотипия [litres] - Владимир Сергеевич Березин
Но теперь монах думал, что странствия по старым снам должны скоро закончиться.
Однажды, лет десять назад, к нему пришёл путешественник, родом поляк, служивший русскому царю. Поляк узнал, что монах родом из страны, которую на полгода заваливает снегом – сперва пухлым, а затем твердеющим, – а реки застывают, будто олово. Путешественником двигало не религиозное чувство, а любопытство.
Разговор у них не клеился. Поляк явно хотел услышать от монаха какие-то остроумные наблюдения, чтобы записать их в свою книжечку, но тот разочаровал его.
Тогда путешественник стал спрашивать невпопад, как на этой земле много лет назад один властный человек спрашивал неизвестного оборванца.
– Что есть Бог? – спросил поляк.
– Бог есть любовь, – прошелестел монах.
Путешественник злился, ему уже казалось, что время в тёмной келье потрачено зря. Ему всё же хотелось записать в книжечку какую-нибудь притчу, что могла стать восточной повестью, заключить её в ларец с причудливым орнаментом, чтобы потом напечатать в журнале. А монах отвечал односложно, и его слова было почти невозможно использовать. Более того, в этой экономии слов была особая сила, уничтожавшая литературу, которую так любил поляк.
Наконец они расстались.
Архип Иванович Витковский вышел из кельи на свет, туда, где жара плавила камни. Он возвращался на родину из Каира, – впрочем, с понятием родины у него были сложные отношения. Он был подданным империи, но таких, как он, империя не любила. Если бы он происходил из той Польши, где царил настоящий польский дух, всё было бы проще, но Витковский был из Восточных Кресов, где народы мешаются, как капуста с колбасой в бигосе.
Тогда, десять лет назад, он попал на Святую землю проездом из Каира. Путешествуя по египетским пескам, он однажды заехал далеко, дальше, чем думал, и остановился в часовне на берегу Нила. Место было христианское, несмотря на то что со времён Бонапартия Египет представлялся чем-то избыточно древним, а затем – арабским. Теперь он был под властью Порты, но никто, кроме дипломатов, не разобрался в этой скуке. Досужие путешественники возвращались в Париж или Петербург, предъявляя не наблюдения, а чалмы и расшитые золотом немыслимые халаты. Витковский же не обзавёлся халатами, но переписал множество рукописей по монастырям и перевёл несколько книг.
А тогда он лежал на полу часовни и смотрел на небо, изображённое на потолке. Небо было наполнено причудливыми существами, а всего их было двенадцать.
Также он видел пять планет и то, как Солнце заходит за Луну. Это неподвижное небо, полное звёзд, ему казалось чрезвычайно любопытным, и его можно было разглядывать бесконечно. Обычно мужчины смотрят так на небо, если они пьяны или умирают на поле боя, но Витковский был трезвенником, а военное дело презирал от всей души – за нелепость и взаимное неумение.
Каменное небо, высеченное неизвестными скульпторами во времена Нового царства, ему нравилось больше настоящего, хотя он знал, что оно неточно передаёт то, что находится выше, над потолком.
На настоящем небе двигались планеты, его затягивали тучи, и всё в нём было в беспорядке, как в человеческой жизни. Поднимался ветер, переходил к югу, от юга переходил к западу, к северу и востоку и возвращался на круги своя, а в часовне не было ветра, одна прохлада и вечность.
Что-то в этом каменном небе было завораживающим, и он размышлял о том, что удел всех империй – завоевание, а если экспансия замедляется, то цари обращают свои взоры ввысь и думают, нельзя ли отвоевать чужое небо. Но теперь не обязательно брать чужое небо силой, его можно просто обменять на деньги.
Так вышло, что он, используя уговоры и отведённые ему деньги, купил египетское небо, и теперь оно в трюме корабля двигалось на север. Сперва оно достигнет Константинополя, потом Одессы, а затем его на подводах повезут в Санкт-Петербург. Чужое небо будет его славой, а слава лучше денег, потому что деньги липнут к славе.
Каменное небо было чем-то вроде слона, которого отправляли на север, в дар царям и королям. Восточная диковина, которую можно разглядывать в зверинце. И он, Архип Иванович, будет кем-то вроде погонщика элефанта. Человека, что исправно получает деньги на содержание причудливого животного. А кроме денег, слону полагались морковь с репой и ведро хлебного вина, что тоже скрашивает жизнь – и слону, и его хранителю.
К тому же мёртвый камень лучше живого слона в пользовании. Он не портится, не болеет от гнилой моркови и нуждается лишь в толковании.
Дело было на мази, но началась очередная война греков с турками, и сообщение стало невозможным, как и само пребывание Витковского на земле Порты.
И тут ему попался один человек, француз, одетый, как араб, но с военной выправкой. Этот француз скрашивал Витковскому вечера разговорами, потому что в нищей стране уроженец Вильны не мог найти себе достойного собеседника. Моруа раньше жил в Венеции, но о своих перемещениях по свету он рассказывал сколь цветисто, столь и неточно, так что Витковский время от времени полагал, что француз выдумал половину своих приключений, чтобы скрыть другую их половину.
К примеру, Моруа рассказывал о том, что в Венеции по городу ходили свиньи, принадлежавшие монастырю Святого Антония. И некий путешественник заметил, что свинья неприятна мусульманам и евреям, не едящим свиного мяса, и поэтому сами свиньи как бы принадлежат истинной религии. Рассказывали, что один человек хотел убить свинью святого Антония, но свинья бросилась на него, искусала, отбилась от стражи и ушла.
«Впрочем, все путешественники привирают, – думал Витковский, – наверняка Моруа украл где-то эту историю».
Сам Архип Иванович видел живую свинью только два раза в жизни, когда ехал на юг по дурным дорогам в Шклове и Полтаве.
Итак, француза звали Моруа, но иногда он представлялся «капитан Моруа», однако ж было непонятно, находится ли он в отставке или при какой-то службе.
Говоря с ним, Витковский, чья память оставалась безупречной, думал о картографии древнего неба, и картографии неба нынешнего, и о том, что недаром люди норовят подсмотреть в небе подсказки о будущих временах. И вот из этих воспоминаний, из фигуры Водолея с двумя чашами в руках, из рогов Овна и плеска Рыб ткалась какая-то идея, которую он не мог никак завершить. Итак, империям не нужно любви, всегда нужно чужое небо…
В любовь, кстати, он не верил. Любовь была чем-то вроде тех суетливых движений, которые так описал прусский философ. У католиков любовь, обращённая к человеку, а не к Богу, казалась чем-то запретным. У русских её тоже не
