Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
Щель, а не комната. На узком топчане Колька спал, гадёныш. Тогда всё из-за него случилося, подлеца. Мамка не заболела бы… Через него, сукиного сына…
Зинаиду нахлынувшие воспоминания разволновали, она передохнула, затоптала недокуренную сигарету, закурила новую. Протянула пачку Лёле, но Лёля отказалась, сказала, что привыкла к «Яве». Зинаида жадно затянулась, выпустила дым через ноздри, кашлянула, покрутила головой и опять заговорила:
– Мамка долбила: учись, мол, девка, а то вот будешь, как я, чужую грязь возить, горшки за барынями выносить. И я училась, окончила пищевой техникум, потом институт. Подрабатывала лифтёршей, чужих малышей в колясках катала, но с учебником не расставалась. Кругом отличницей была. Глаза сломала, но выучилась Я в линзах, видите? Импортные. Сейчас руковожу огромным пищеблоком на важном предприятии. Большущий комбинат. Член партии, а как же? На такой-то должности. А начала с холодного цеха. У меня в коллективе почти триста человек, кухня, четыре цеха, холодильники, кладовые, прачечная, гараж, столовая два этажа с буфетами в корпусах, повара, официантки, посудомойки, слесаря, кладовщики, шофёры, уборщицы… Бухгалтерия своя, бухгалтерша своя… Вы меня понимаете, Лёля?
Она перевела дух, снова зорко огляделась по сторонам – видно, у неё была такая привычка.
– Живём в сплошном дефиците, в магазинах на полках ни хрена, шаром покати, а для меня никакого дефицита нет. Связи, связи! Любой продукт, любой ширпотреб, дублёнки, мебельные гарнитуры. Любая путёвка в санаторий, в дом отдыха! Мне звонят народные артисты: «Зинуля, душенька, икорки бы, рыбки красненькой, балычка, буженинки, того-сего к юбилею, а вам два билетика в третьем ряду в самую серёдку на премьеру обеспечены…» Чем плохо? Мамка бы порадовалась. Я ей тогда ещё сказала: иду в пищевую промышленность, чтоб мы больше не голодали и не питались объедками с барского стола…
Неожиданно она сменила тему:
– Вы замужем? У вас есть семья?
– Есть, – сказала Лёля.
Зинуля вновь завертела головой, как будто боялась, что её подслушивают, и начала говорить быстро, захлёбываясь словами:
– А я одна живу, и никого мне не надо. Нас, как это случилося, вскоре стали переселять в новые квартиры. Ой, что было! Все переругалися. Только мамке не завидовали. Она ведь полным инвалидом стала после того, как Колька… В общем, через год я получила отдельную однокомнатную квартиру в Новых Черёмушках. Благодать, на втором этаже, с лоджией. Вся мебель импортная. Вечерком сяду в кресло на лоджии, налью себе итальянского ликёрчика, намажу булку маслом, сверху чёрной икрой, потом пирожное с нашей пекарни, ну прямо Гагры! Недавно там отдыхала, разные процедуры приняла – нервы, знаете ли. Поплавала, натанцевалась… Купальники мне достали офигенные, Франция. Бабы на пляже иззавидовались. Кавалера солидного, начальника треста, оттуда привезла. Москвич, семейный, с машиной. Еврей! Башка – три министерства! У буржуев миллиардером был бы! Мне что от него надо? Мужчина видный, умеет себя подать. Замуж мне ни к чему. Пусть жена его обстирывает, обихаживает! А я подарки незнамо как люблю! Обожаю! В ресторан шикарный приглашает, и потом – мне нужна компания в театры, на концерты! Одет прилично, обхождение приятное. Не жмот. Чего не приласкать такого, не приголубить? Да с ним любая… – Она широко улыбнулась, сверкнув золотой коронкой сбоку, и спокойно возобновила тираду: – В его дела я не мешаюся. Может, что и незаконно, а я так сужу: твердили, в газетах писали, дескать, власть у нас народная, всё для народа. А как живёт народ? Так что, если можешь что взять с этой власти – бери, не зевай! Они, начальнички, тоже не теряются. Мамка мне: мы неграмотные, от нас проку никакого… А кто города строил, огромные заводы по всей стране, спутники запускал, кто страну кормил, кто войну выиграл? И что получили? На восьмисотлетие Москвы медальки красивые навешали, а что с них толку? А эти, Лёль, поглядите на них – вон какие гладкие на Мавзолее стоят! И всё про достижения. Про успехи. А если есть недостатки пока, они временные. Война, дескать, во всём виновата. Почти сорок лет прошло, и что? В магазинах взять нечего. Люди давятся за готовыми «мясными» котлетами из заплесневелого прокисшего хлеба. Тьфу, отрава! Поросята есть не стали бы!
Зинаида крепко выругалась. Помолчав, пыхнула сигареткой и скороговоркой продолжала:
– А я кто такая? Чего вылезла, больше всех надо? Я, Панькин выблядок, от неизвестного дядьки… Она ведь избавиться от меня пыталась. Не делайте такие глаза, Лёля, все это знали, и вы тоже! Мне тогда правду открыла одна из барака. А мне, девчонке, откуда было знать? Смотрела на себя в зеркало – дурнушка, чернявая, глаза черные, раскосые, не как у мамки или Кольки. Зубы плохие, а у него – жемчуг и личико белое. А у меня кожа смуглая, желтоватая. Мамка говорила: ты в бабку. Мне завидно было, что он красивый, а я не такая, как он. И не как мамка, ведь она белобрысая была, глаза синие. Фотографии старые, тёмные, не поймёшь, какой из себя Колькин папка был. Он то под землёй в каске, то в шляпе на майской демонстрации с мамкой и маленьким Колькой. Ну а уж когда соседка мне правду открыла, до меня дошло… Мы, дети, росли «учёные», всё понимали про взрослых, ведь жили в тесноте, вся подноготная на виду. При детях орали, дрались, скандалили, совокуплялись, матерились, пили, сплетничали! Сколько из барака воришек вышло, карманников! Участковый чуть не каждый день ходил. Вот потому я решила всем доказать, что я кое-чего стою! Только доказывать уже некому. Когда вы, Лёля, у мужа жили, молодёжь из барака всё больше подавалась на целину, на стройки, на север за длинным рублём, а старики доживали. Терпели. И на демонстрации ходили, и песни пели. «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!..» Да, пили. Поговорка такая была: утром выпил – и весь день свободен. Шутки шутками, а вкалывали будь здоров как! Всю жизнь под землёй работали, молодые годы, здоровье под землёй оставляли. Полбарака инвалиды. Считай, что в новых квартирах им всего ничего довелось пожить, спасибо Хрущу, тоже козёл был, наделал делов, наворотил, «кукурузник»…
У Зинаиды горели щёки, она тяжело дышала. И вдруг шагнула к Лёле, больно вцепилась ей в руку и жарко зашептала ей в лицо, обдав ароматом хорошего табака и мятной губной помады:
– Лёля, только вам признаюсь. Я езжу в эту церквушку на площадь Ногина тайно. Узнает кто меня
