Камила - Станислава Радецкая
— Отвечай немедленно, дурья башка! — ее пальцы впились мне в плечо, и тетка как следует меня тряхнула. Слезы подступили к глазам, и я хлюпнула носом, так и не в силах ничего сказать, но она почувствовала неладное и бросилась наверх.
Не помню, сколько прошло времени, пока я ходила за священником. Конечно, к тому времени, как я вернулась, было уже слишком поздно, и меня выставили успокаивать проснувшихся детей, пока святой отец за закрытой дверью сокрушался тетке Луизе, что такой хороший человек остался без отпущения грехов. Я прислушивалась к их разговору внизу, пока пыталась рассказать детям сказку. Когда священник с помощником ушли, забрав за свои труды самого жирного гуся, тетка выволокла меня вниз, в темную лавку, пахнущую воском и мылом, и отвесила сильную затрещину.
— Ты, — она говорила спокойно, но руки у нее дрожали, и я сжалась в ожидании еще одного удара, — маленькая поганая тварь. Мы кормили тебя. Отнимали у себя хлеб. Чем ты отплатила? Мой муж помер, как пес, — она вцепилась мне в плечи, и в ее взгляде плескалась злоба. — Из-за тебя! Грязная, неласковая девчонка! Тебя надо было оставить на улице.
Я попыталась возразить ей и молила о пощаде, но она не слушала и ярилась все хуже, пока, в конце концов, не схватила ремень и не выпорола меня так, что после я не могла сидеть дня два. Но и после этого тетка не успокоилась: она следила за каждым моим шагом, почти не кормила и доводила до слез придирками, хоть я и пыталась приластиться к ней. Злосчастную книгу она пыталась разорвать и сжечь, но здесь я уперлась так, как только могла. Она осыпала меня ругательствами и ударами, обзывала грязным зверенышем, грозила, что не будет держать меня в доме, и в конце концов, меня вырвало прямо перед ней на пол. После этого она будто лишилась дара речи и взглянула так презрительно, словно я действительно покрылась шерстью.
— Чего еще от тебя ждать? — припечатала она и, не теряя больше времени, взяла меня за руку, чтобы запереть в чулане под лестницей, где по ночам шуршали крысы.
Тетка не торопилась меня выпускать. Детям она сказала, что я плохо себя вела и заболела; соседям же, заглядывавшим с соболезнованиями, говорила, что у меня случился припадок. Я боялась даже пикнуть в заключении, чтобы не злить ее лишний раз, и надеялась, что она скоро смилостивится и простит меня.
Прошли дядины похороны, но для меня ничего не изменилось. Каждый вечер мне приносили немного воды и еды; как раз, чтобы хватило, чтобы не умереть с голоду. Вместо тарелки тетка заворачивала пищу, будь то каша или хлеб, в вырванные из книги страницы, и всякий раз мне было больно, как будто чудесные дворцы Персии были осквернены и покрылись плесневелой корочкой.
Через несколько дней она все-таки сжалилась надо мной и отворила дверь чулана. Я жмурилась и отворачивалась от яркого зимнего света и чесалась от укусов насекомых, которых здесь водилось в преизбытке.
— Я написала твоему троюродному дяде, — сухо сказала тетка. — Он приедет через пару недель и заберет тебя. Живи как хочешь, я не желаю тебя больше знать.
Я ничего ей не ответила, да и что мне было говорить? Словно тугой клубок сплелась вокруг меня тишина. К учителю я больше не ходила, потому что не знала, как рассказать о судьбе его книги, моим двоюродным братьям и сестрам было строго-настрого запрещено разговаривать со мной. Оставалось только прилежно работать, и потихоньку мне становилось легче, когда посуда блестела, полы были намыты, а одежда зашита и заштопана. Помогало лучше молитвы, лучше задушевного разговора – любить, как говорила тетка, я все равно не умела. Я стала дичиться старых знакомых, а если меня о чем-то спрашивали, отвечала односложно и старалась исчезнуть, чтобы никому не портить настроение своим угрюмым видом.
Далекий родственник приехал через месяц, рано утром. Я как раз чистила очаг перед тем, как разжечь огонь и готовить завтрак. Февральское солнце хмуро заглядывало в мутное окно, и я так увлеклась работой, что не услышала ни тихого разговора в лавке, ни того, как открылась дверь позади.
— Вот эта девочка? — послышался мужской голос, и я вздрогнула и опрокинула ведерко с угольками, которые еще можно было использовать для растопки.
— Да, господин, — елейно отозвалась тетка, и тут же больно пнула меня носком туфли по голой лодыжке. – Вставай же, поздоровайся со своим дядей.
Я неловко поднялась и повернулась к ним. Наверное, я здорово испачкалась в саже, потому что незнакомый, хорошо одетый господин насмешливо приподнял бровь, разглядывая меня в лорнет.
— Настоящее дитя земли и огня, - усмехнулся он и добавил несколько слов на чужом языке.
Тетка вспыхнула и привлекла меня к себе, чтобы вытереть передником мое лицо.
— Она очень работящая, — сварливо заметила она, и я удивилась. Она сняла с меня чепчик и добавила:
— Поглядите, какая крепкая для своего возраста!
— Моя дорогая, - небрежно обронил тот, кого она назвала дядей, внимательно рассматривая меня с головы до ног, — крепость — это не главное. Покажи-ка зубы, — потребовал он у меня, и я послушно оскалилась.
Рукой в перчатке он залез мне в рот, не погнушавшись потрогать: качаются ли у меня зубы, нет ли дырок.
— Она пышет здоровьем, — вставила тетка Луиза, и незнакомец хмыкнул.
— На лицо, — досадливо ответил он, — на лицо не очень.
— Но она еще вырастет!
Я не понимала, почему им так важно
