Палестинский роман - Уилсон Джонатан
Слабый стон — или молитвенное бормотание? — услышали оба, звук приближался, и кто-то окровавленный проломился сквозь кусты, кинулся к Блумбергу, стиснул его в объятьях и вместе с ним рухнул на землю, придавив своим телом. Джойс закричала — тонко, пронзительно. Блумберг спихнул наконец с себя незнакомца, откатился в сторону. Он тоже кричал, его трясло. Человек, мужчина средних лет в арабской одежде, дернулся раз-другой и затих, его белая джеллаба[3] была порвана и намокла от крови, как и куфия[4], которую он прижимал к груди в тщетной попытке остановить кровь, бившую из колотой раны над сердцем. Джойс склонилась над ним, встав на колени в намокшей траве. На нее смотрел невидящим взглядом мертвец с побитым лицом. Она с удивлением заметила, что у него бледная кожа, рыжая борода и завитые пейсы, как у правоверных евреев. Блумберг тоже поднялся и встал рядом с ней. При свете луны видно было, что его лицо, грудь, руки, ноги и поникший пенис — все заляпано кровью.
2
Сауд, высокий для своих лет, несся под гору гигантскими скачками, задыхаясь, спотыкаясь о камни, стараясь держаться в тени деревьев, и вспышки лунного света, выхватывавшие его ненадолго из тьмы, были для него как ружейные залпы. На середине спуска он сделал короткую передышку — спрятавшись в тени за шотландской церковью, порвал на себе окровавленную рубашку, — и снова помчался дальше, бросая на ходу клочья ткани, как беглец в игре «заяц и собаки» — клочки бумаги. Люди ему почти не встречались, лишь под раскидистой кроной белой акации целовалась юная парочка да вдали гарцевали двое полицейских на конях — по счастью, они двигались не к нему, а от него. Добравшись до Старого города, он свернул в лабиринт тесных улочек. Возле чанов с кунжутным маслом на улице Куш его окликнули, а может, ему послышалось. Сауд припустил еще быстрее, хотя легкие чуть не лопались от натуги, и пять минут спустя он уже выходил из Дамасских ворот. В горле у него пересохло, а сердце так громко стучало, что, казалось, еще немного, и он перебудит весь квартал.
Обойдя дом Де Гроота на улице Святого Павла, он поднялся по лестнице и толкнул дверь. Она оказалась заперта, тогда он пролез в приоткрытое окно. Оказавшись в комнате, первым делом кинулся к стоявшему перед диваном столику, освещенному настольной лампой. И вздохнул с облегчением. Кожаный портфель с учебниками — на их форзацах четко выведено его имя — лежал там же на коврике, куда он бросил его, когда, начался урок. Зажав портфель под мышкой, он прошел в кухню, налил себе из кувшина воды. Стакан он взял с собой и потом на бегу шваркнул его о каменную стену, добавив осколков к сору на обочине.
Недалеко от Мусорных ворот Сауд свернул за угол, подхватил веревку и, упираясь ногами в каменные выступы, спустился на дно цистерны. Он стоял по щиколотку в иле, дрожа от холода, вжавшись в стену. Вонь городских улиц сюда не проникала, внизу пахло прохладой и сыростью. Оставалось подождать, когда в суке[5] соберется народ, тогда он выберется и смешается с толпой.
Облака наверху наползли полукружьем черных гор и загородили луну. Он сел на корточки, закрыл руками лицо. Волосы его слиплись от спекшейся крови и пота. Провел пятерней, разделяя слипшиеся пряди, вытер пальцы об остатки рубашки. Когда вонзился нож, Де Гроот, заливаясь кровью, разомкнул объятья, и он побежал, лавируя меж деревьями, в одну сторону, а Де Гроот, шатаясь, пошел в другую. Сначала он не думал о погоне, но потом услышал позади шум, потом топот, крики и — уже вдалеке — стоны Де Гроота. Но к тому времени, когда, лавируя меж скал и тонких кипарисов, он добежал до церкви, преследователя уже не было ни видно, ни слышно.
Перед самым рассветом женщина с кувшином на боку склонилась над краем цистерны и опустила вниз руку в тщетной надежде коснуться воды. Сауд прикорнул на илистом дне, подложив одну руку под голову вместо подушки, другую вытянув вдоль тела. От ее крика он проснулся в испуге, вскочил и, подхватив портфель, взялся за веревку. Увидев, как со дна к ней лезет нечто серое, облепленное грязью, женщина отпрянула, но Сауд уже выбрался и вновь как безумный мчался по улицам и закрученным каменным лестницам — к построенному губернатором Россом крепостному валу, а за его спиной над арками городских базаров и куполами сквозь тонкие розовые наслоения уже пробивался солнечный свет.
3
Утром в свой день рождения — ему исполнилось двадцать четыре — Роберт Кирш проснулся под открытым небом. Среди ночи влажная жара в комнате стала совсем нестерпимой, поэтому, рискуя привлечь рой москитов, он сбросил волглую простыню и вытащил матрас на балкон. Он сел, потянулся — его окружали кривоватые, с толстыми стеблями герани в узких ящиках. Олива раскинула ветви над его головой, а в трещинах на стене росли крошечные розовые цикламены. Как повезло, что ему досталось такое жилье, прямо в центре города.
У Кирша болела голова. Ночь он провел ужасно, наедине с бутылкой арака. Письмо от Наоми все еще лежало на столе в кухне, он читал и перечитывал его, отхлебывая спиртное. Милое письмецо обо всяких пустяках — теннис с Тони, чай в саду с Колином, младший братец залез на грушевое дерево и сломал сук, и лишь в последнем абзаце настоящая новость: она помолвлена уже не с ним, а с Джереми Г'олдторпом, долой старое, да здравствует новое. «С днем рождения!» — так оно заканчивалось.
Но чего еще он ожидал? Нельзя же одновременно сохранять любовь (особенно на расстоянии) и независимость: никто не просил его ехать в Иерусалим и становиться полицейским, он и сам не знал, почему попросился на эту должность — может, хотелось приключений, хотелось повидать что-нибудь помимо Англии, чтобы было о чем вспомнить, когда остепенится.
Он, не одеваясь, вошел в крохотную кухню — выгороженный угол в квартире из одной комнаты, — и приготовил себе завтрак: хлеб, маслины, козий сыр, чашка чая. Еще раз пробежал письмо глазами, потом скомкал его и бросил на пол. Пора двигаться вперед. Есть милая бухарская девушка, которая работает в бакалейной лавке на углу и каждый день ставит свой велосипед у стены напротив его калитки, есть молодая женщина, которую он видел на «Поло граундс»[6] в Тальпиоте, она так соблазнительно прильнула к шее своего коня, или американка, спросившая у него дорогу, когда он переходил улицу напротив почтового отделения, постарше его, лет тридцати, наверно, но с рано поседевшими, почти белыми волосами и с таким милым, открытым лицом. «Первый день в городе», — сказала она. Он бы с удовольствием поболтал с ней, но тут со своего мостика им засвистел регулировщик, размахивая руками в белых перчатках, как безумный мим.
Кирш натянул шорты и вышел с чаем на балкон. Небо, молочно-белое, когда он проснулся, постепенно наливалось бирюзой. Вдали над отелем «Царь Давид» плыл цеппелин, парашютики с почтой плавно оседали вниз — точь-в-точь пушинки одуванчика. Двадцать пять шиллингов тому, кто найдет невостребованную и неповрежденную бандероль. Он сам написал это объявление и распорядился распространить листовки в городе и по всей провинции Иудея. Главным здесь, разумеется, было «неповрежденную». Не так давно, в марте, некое международное отправление сугубо конфиденциального содержания по ошибке попало не в те руки.
Был воскресный день. А не махнуть ли в Иерихон, например, или в Хеврон? — подумал Кирш. Пригласить с собой кого-нибудь, угостить мороженым. Та американка, простившись с ним, направилась в сторону муниципалитета. Положим, она там задержалась — вдруг снова покажется? Нужно сделать что-нибудь, пусть в день рождения будет хотя бы видимость цели.
Когда зазвонил телефон, Кирш застегивал пряжку ремня. Послушал с минуту.
— Бог ты мой, — сказал он. — Сейчас буду.
