Гана - Морнштайнова Алена
В этот момент отвага меня покинула, и Ярмилку видимо тоже, потому что она уселась на санки и сказала:
— Я буду только смотреть.
— Трусиха, — презрительно бросил Эда Зедничек, и тут я поняла, что раз уж не красотой, так смелостью смогу обойти Ярмилку. Пусть мальчишки дергают ее за косичку, зато на меня будут долго показывать пальцем и рассказывать младшеклассникам: «Вон та, которая плавала на льдине».
Я наблюдала, как Эда ловко отделяет очередную большую льдину величиной с прикроватный коврик в родительской спальне, наступает в самую серединку, отталкивается палкой от дна и медленно плывет по течению к шлюзу. Мы бежали вдоль берега, а Эда стоял на льдине, широко расставив ноги, и, утыкая палку в дно, удерживал свой плот в более спокойной воде и так на безопасном расстоянии от берега плыл к плотине. Потом он тоже с помощью палки мягко причал ил к нагромоздившимся обломкам и перешел по ним на берег.
Легко, решила я. Разве что карабкаться с льдины на льдину будет непросто.
По дороге обратно к санкам до меня долетали дружеские советы, которые снова лишили меня мужества.
— Главное, встать на середину льдины, чтобы не соскользнуть в воду. И держись поближе к берегу, там мелко. Посередине течение, там точно собьет с ног, даже я бы не устоял. А палкой отталкивайся по бокам, не суй ее вперед, а то перевернешься.
Теперь колени у меня дрожали не только от холода, но и от страха. Эда с Миреком помогли мне отделить льдину.
— Прыгай, — крикнул Эда, и я прыгнула, да только льдина тем временем уплыла чуть ниже по течению, так что я угодила на самый краешек, глыба покачнулась, и я сорвалась в воду.
Я раскинула руки, и вода в первую секунду даже не показалась холодной, но потом стиснула меня, будто огромными клещами, залила уши, глаза и нос, утянула меня куда-то во тьму и прижала ко дну. Не успела я испугаться, как чья-то рука схватила меня за лацканы пальто и приподняла над поверхностью воды.
— Я же говорил не наступать на край, — произнес голос Эды, потом он повернулся к Миреку и презрительно добавил: — Это была твоя дурацкая идея — тащить сюда девчонок. Теперь нам хана.
Ярмилка стояла на берегу и хныкала. Я мигом скинула тяжелое пропитанное водой пальто и принялась его выжимать. Так домой нельзя, но в мокром пальто нестерпимо холодно. Я подумала, что можно развести костер, просушить на нем одежду и согреться, и хотела попросить у мальчиков спички, но зубы у меня так стучали, что я не могла произнести ни слова.
— Не реви, дай ей свое пальто и отведи домой, — закричал Эда на Ярмилку. Она неохотно расстегнула пуговицы и набросила мне свое пальто на плечи. Это не очень-то спасало. Теперь мы обе дрожали от холода.
— Если вы хоть кому-нибудь разболтаете, что были тут с нами, я вам задам по первое число, хоть вы и девчонки, — добавил Эда. — А теперь дуйте живо домой.
Он кивнул Миреку, и они бросились вверх по склону.
Я швырнула свое пальто на санки, и мы отправились самой короткой дорогой к дому. Мороз вгрызался в кожу и заставлял идти быстрее. За две улицы от нашего дома я вернула Ярмилке ее намокшее пальто, она с явным облегчением его надела, бросила на меня сочувственный взгляд и оставила на произвол судьбы. Я могла только надеяться, что мне удастся подняться на крыльцо никем не замеченной, проскользнуть мимо кухни, забежать на второй этаж в детскую, где мы спали с братом и сестрой, и тайком переодеться во все сухое.
Раньше я и не замечала, что тяжелую входную дверь пора смазать, ступеньки скрипят и, если не включать свет — а это немыслимо, — не видно, куда наступать.
— Лампочка перегорела? — раздался голос сверху, потом свет замигал, а я застыла посреди лестницы. Когда я оглянулось, стало ясно, что меня бы все равно раскусили. На каждой ступеньке остались мокрые лужицы. — Быть такого не может! — вскрикнула мама и бросилась ко мне, она втащила меня наверх и принялась стаскивать мокрую одежду. — Что ты опять натворила? Я же велела тебе не подходить к реке.
Одной рукой она стягивала с меня мокрые колготки, а другой шлепала по ледяной попе. Так странно: мне впервые в жизни досталось от мамы. Было не больно, но ужасно унизительно.
— Нет, — вопила я. — Неправда! Я не ходила на реку! Мы с Ярмилкой катались с горки. Снег тает, и я промокла.
Я ревела от стыда, холода и всего этого потрясения. В дверь кухни заглянули брат с сестрой, но, увидев, как мама меня лупит, на всякий случай попятились обратно. Внизу открылась входная дверь: это папа услышал наши крики из мастерской и прибежал посмотреть, что случилось.
— Ах ты врунья несчастная, — сердилась мама и до боли растирала меня полотенцем, а потом отправила под одеяло.
— Сделай ей поскорее чай, — крикнула она папе и набросила на меня сверху еще перину. — Ты что, хочешь схлопотать воспаление легких и умереть?
Что за вопрос? Зачем это мне умирать?
— Я не ходила на реку, я упала в лужу, — всхлипывала я. — Я честно не виновата.
Мама поставила кружку с чаем на тумбочку у кровати, на голову мне нацепила вязаную шапку, в ноги сунула грелку и ушла, закрыв за собой дверь. Я закуталась в одеяло, пытаясь согреть заледеневшие ступни, и тихонько плакала. Мне было холодно и грустно, что мама с папой на меня злятся. Может, не стоило врать, может, надо было сказать, что меня толкнули в воду, может…
Вскоре по телу начало разливаться приятное тепло, и в полусне я слышала, как иногда открывается дверь, чувствовала руку на лбу и думала, что все-таки мама не так уж злится и ремня, наверное, удастся избежать, и все обойдется гороховой кашей на ужин.
У отца была удивительная способность ходить бесшумно: иногда даже казалось, что он не вошел в дверь, а проник в комнату сквозь стены или пол, как привидение. Днями напролет он просиживал в мастерской на первом этаже и, склонившись за рабочим столом, копался в часовых механизмах. От постоянного сидения спина у него сгорбилась, и ходил он, слегка наклонившись вперед. Волосы у него были густые, но почти совсем седые, так что он больше походил на маминого отца, чем мужа.
Когда я была маленькой, такой маленькой, что еще не ходила в школу, а братик Ота сидел у мамы в животе, мне не давала покоя мысль, как это моя красивая мама могла выйти замуж за такого старика, и однажды я ее об этом спросила.
— Ей пришлось, — сказал папа, — ведь я из-за нее поседел.
— Да, это правда, — сказала мама и потрепала его по сутулому плечу. — А ты и рад. Кто бы тебе носил в мастерскую все эти литры чая? Знаешь, сколько там ступенек?
Восемнадцать. Узкая лестница состояла ровно из восемнадцати ступенек, а с той поры, как часовую мастерскую у нас отобрали и сделали государственной и рабочие замуровали черный ход из мастерской в жилую часть дома, маме приходилось с каждой чашкой чая выбегать на улицу и входить через главный вход, что было особенно неприятно зимой или в дождь.
В мастерской среди часов отец проводил много времени не только в будни, но и по воскресеньям, когда мастерская была закрыта. Наверх в нашу квартиру на втором этаже он поднимался только поесть и поспать. За обедом и ужином он рассказывал маме о механизмах, которые чинил, а мама слушала его с раскрытым ртом, будто это были какие-то невероятные приключения. С нами, детьми, он особо не разговаривал, а если маме нужно было отлучиться и оставить нас на его попечение, это выбивало его из равновесия. Конечно, он нас любил. Просто не умел обращаться с детьми и ждал, когда мы подрастем и будем с таким же интересом, как мама, внимать его рассказам о часовых механизмах.
В то воскресенье, когда мой мир начал переворачиваться с ног на голову, папа был очень раздосадован, хоть и старался не показывать виду. Сначала я думала, что он злится на меня из-за ледяного купания, но на этот раз я была ни при чем. Мама праздновала свое тридцатилетие, и папа был сам не свой, потому что праздник нарушал его размеренный распорядок дня. Он не мог пойти в свою мастерскую и налаживать то, что умел. Вместо этого ему пришлось сесть в гостиной за праздничный стол со своей женой, тремя детьми и свояченицей Ганой, отношения с которой он никак не мог наладить, даже если бы захотел.
