Переулок Мидак - Нагиб Махфуз
— Принеси-ка кофе этому поэту, дитя…
Старый поэт признательно поглядел на вновь прибывшего, и не без грусти заметил:
— Хвала Аллаху, доктор Буши…
Доктор поздоровался с ним и присел рядом. На нём был джильбаб, круглая шапочка и шлёпанцы. Это был зубной врач, который научился этому ремеслу у самой жизни, без всякого медицинского или другого образования. В начале карьеры он работал санитаром у одного стоматолога в Гамалийе, и ловко перенял его искусство,
наловчившись и сам. Он прославился своими полезными советами, хотя и предпочитал удаление зубов как наилучшее лечение. Возможно, вырывание зубов в его передвижной приёмной и было болезненным и мучительным, да зато дешёвым — по пиастру для бедноты, и по два — для богатеев (богатеев из переулка Мидак, разумеется!) Если случалось кровоизлияние, — а это было нередко, — он обычно считал, что на то была божья воля. Впрочем, и предотвращение этого он возлагал на Бога! Он вставил золотые зубы учителю Кирше, владельцу кафе, всего лишь за две гинеи. В переулке и в близлежащих кварталах его называли «доктор», возможно, он был первым доктором, получившим такое прозвище от своих пациентов.
Санкар принёс кофе поэту, как приказал доктор, и старик взял чашку и поднёс её ко рту, дуя, чтобы остудить напиток. Он принялся потягивать свой кофе маленькими глотками, пока не выпил всё, затем отставил его в сторону. Тут он припомнил плохое обращение с ним официанта кафе, и искоса поглядел на него, процедив сквозь зубы:
— Невоспитанный…
Затем он взял ребаб, пробуя струны и избегая гневных взглядов, что бросал на него Санкар, и исполнил вступление, которое кафе Кирши слушало каждый вечер в течение двадцати лет или даже больше со времён своего существования. Его истощавшее тело задрожало вместе с ребабом, затем он прочистил горло, сплюнул, и произнёс «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного», после чего воскликнул своим грубым голосом:
— Первое, с чего мы начнём сегодня — помолимся о пророке. Арабском пророке, лучшем из сынов Аднана[1]. Об этом рассказывает Абу Саада Аз-Занати…
Его прервал хриплый голос человека, который вошёл в этот миг в кафе и сказал:
— Заткнись, ни слова больше!
Он оторвал смиренный взгляд от ребаба и увидел учителя Киршу — длинного, худого, со смуглым лицом и тёмными сонными глазами. Безмолвно посмотрел на него и немного поколебался, словно не веря своим ушам. Затем притворился, что не заметил гнева хозяина кофейни, и продолжил речитатив:
— Абу Саада Аз-Занати говорил…
Однако учитель вне себя от раздражения закричал на него:
— Ты навязываешь нам это силой?!… Прекрати!… Прекрати!.. Разве я не предупреждал тебя на прошлой неделе?!
На лице поэта проскользнула тень недовольства, и тоном порицания он заметил:
— Вижу, ты слишком часто был под кайфом. И не находишь ни одной другой жертвы, кроме меня!
Учитель в гневе заорал:
— С головой-то у меня всё в порядке, слабоумный, я знаю, чего хочу. И ты считаешь, что я позволю тебе читать стихи в моём кафе, когда ты оскорбляешь меня своим грязным языком?!
Поэт смягчил тон, пытаясь выпросить у него симпатию к своей персоне, и заговорил:
— Это и моё кафе тоже. Разве я не читал стихи в нём на протяжении всех этих двадцати лет?!
Учитель Кирша, садясь на своё привычное место за кассой, сказал:
— Мы узнали все твои истории и выучили их наизусть, так что нет никакой необходимости их пересказывать снова. В наши дни людям не нужны поэты, у меня много раз требовали радио, и вон там его уже устанавливают. Оставь нас, и да подаст тебе Господь на пропитание.
Лицо поэта помрачнело, и он с грустью вспомнил, что кафе Кирши осталось последним для него из всех заведений, точнее, из возможностей заработать себе на пропитание в этом мире, которое долгие годы исправно помогало ему в этом. Ещё совсем недавно его выгнали из кафе у Крепости. В таком пожилом возрасте без средств к существованию что ему ещё оставалось делать в жизни?! Зачем тогда он обучал своего несчастного сына этому искусству, если оно как товар на рынке залежалось и не находит больше себе сбыта? Что таит для него будущее, и что замышляет оно для отрока? Отчаяние его усилилось вдвойне, когда он заметил на лице учителя Кирши нетерпеливую настойчивость. Он сказал:
— Потише, потише, учитель Кирша. Рассказчики обладают такой новизной, которая никогда не исчезнет, и радио их вовек не заменит…
Однако учитель решительно заявил:
— Это ты так говоришь, но клиенты утверждают иначе. Ты не посмеешь разрушить моё заведение. Всё изменилось!
Поэт в отчаянии произнёс:
— Разве целые поколения не слушали без всякой скуки эти повествования ещё со времён Пророка, да будет над ним мир и благословение?
Кирша с силой стукнул кулаком по кассе и закричал на него:
— Я сказал, всё изменилось!
Тут впервые зашевелился дотоле неподвижный растерянный человек в джильбабе, шапочке, галстуке и очках в золотой оправе. Он поднял глаза к потолку и издал глубокий вздох, так что всем присутствующим показалось, что он выдыхает вместе с воздухом кусочки своего сердца. Словно разговаривая сам с собой, он произнёс:
— Ах, всё изменилось. Да, всё, моя госпожа! Всё, за исключением моего сердца, которое любит по-прежнему всех домочадцев Амира…
Он медленно нагнул голову, покачивая её тихонько то вправо, то влево, пока не вернулся в исходное состояние, не стал снова неподвижным и не впал в оцепенение. Никто из сидевших подле него и уже привыкших к этому, не обернулся в его сторону, кроме поэта, который обратился к нему словно прося о помощи, и тоном просьбы сказал:
— Шейх Дервиш, и тебя это устраивает?
Однако тот не вышел из своего
