Недосказанность - Андрей Беляков
— Да, Павел Викторович, война непременно закончится, и мы победим всех, Вы ведь на нее отправляетесь. С Вашим появлением на ней все теперь точно изменится, все непременно сдадутся и побросают оружие свое.
— Вы шутите, Дарья Васильевна?
— Что Вы все заладили, шутите да шутите. Ну, что Вы, какие уж тут шутки, я серьезна как никогда! С Вас, Павел Викорович, беру пример. Как же мужчины, вы любите все решать за себя, за нас, женщин. Вы, значит, жизнь свою за Родину идете отдавать, мне же сидеть дома указываете, благородной и нетронутой. Я тоже решать хочу, с кем мне быть и когда, или я многого прошу?
— Вы простите меня, Дарья Васильевна, можно я Вам напишу?
— Это Ваш ответ?
— Да, это мой ответ.
— Никто и никогда не обижал меня сильнее, чем Вы сейчас.
— Простите, спасибо, Дарья Васильевна, за чай, я пожалуй, пойду, — и поручик поспешил в коридор.
Он не помнил, как оделся и вышел на улицу. И только резкий порыв октябрьского ветра вернул офицера в себя, заставив сьежиться и поднять воротник шинели. А Дарья Васильевна присела на стул, слезы катились из серо-зеленых глаз женщины, и чашки, чашки с дымящимся ароматным чаем, так и остались нетронутыми, расплывались и казались такими нечеткими. А еще пирог этот нарезанный — словно вновь слился воедино, потому как разрезов тоже видно не стало…
И вот — ноябрь уже на дворе, военный госпиталь на границе с Польшей, и свиристели на рябине за окном перекликались между собой. А Павел Викторович в который раз вспоминал и вспоминал тот разговор. И вроде правильно все, и поступил тогда он по совести, и упрекнуть себя офицеру было совершенно не в чем, что же такое все возвращало и возвращало его к нему, разговору этому — может быть, морфий, что сестра колола ему эти три дня после операции, — наверное, он. Морфий тогда уже был, пенициллина еще не было и в помине, а морфий был, хотя и его стало не хватать в последнее время. С завтрашнего дня решено было использовать его только для операций, а не колоть смертельно раненым солдатам и офицерам.
