Катарина - Кристина Вуд
Я хочу показать, что остарбайтеры — это такие же жертвы нацистского режима. Я искренне не понимаю почему историки по сей день обходят эту тему стороной. Замалчивание и тотальное игнорирование существования остеров — неправильно, глупо и несправедливо. Эти люди дети — а их были миллионы — обычные советские граждане, которые пытались выжить на оккупированных немцами территориях, а потом уже выживали и в немецком тылу. Они ничем не отличались от других, и уж тем более не заслуживали такого отношения со стороны народа и советского правительства.
Я абсолютно убеждена, что моя прабабушка и все люди, пережившие немецкое рабство, заслуживают того, чтобы их знал и помнил весь мир.
Надеюсь, во время прочтения ты откроешь для себя что-то интересное, а также узнаешь много нового. Ведь неважно какого ты возраста, всегда приятно натолкнуться на удивительные открытия.
Желаю приятного чтения!
P.S: прежде чем ты перелистнешь страницу, я хочу поделиться с тобой списком песен, которые вдохновили меня на написание. И которые, возможно, помогут тебе глубже прочувствовать персонажей и окунуться в эстетику данного произведения:
Анна Пингина — «Говорила мне бабка лютая…»
Анна Пингина — «Клевер»;
Клава Кока — «Катюша»;
Кристина Орбакайте — «Тучи в голубом».
Основано на реальных событиях
Глава 1
Д. Свибло, Псковская область
Прежде я никогда не задумывалась о смерти.
Вряд ли кто-то думает о ней всерьез в восемнадцать-то лет. В молодости всегда кажется, что смерть никогда тебя не коснется, заодно обойдя стороной всех твоих близких. А если вскользь и задумываешься о ней, то, как о чем-то далеком, о чем-то, что никогда с тобой не произойдет.
Впервые я столкнулась с ней лицом к лицу 30 сентября 1941.
Эта дата навсегда врезалась мне в память и намертво въелась в кожу, поделив жизнь на «до» и «после». И я уже оставила все тщетные попытки забыть тот роковой день… ведь эти цифры нацарапаны на надгробном кресте моей матери.
На тот момент наша деревня была оккупирована гитлеровскими войсками уже шестьдесят пять суток, ровно тысяча пятьсот шестьдесят часов, и никто не знал, какая из минут могла стать для него последней.
Но мне повезло.
Ровно до того дня я не сталкивалась напрямую с ужасом, который застывал в стеклянных глазах людей в момент осознания собственной смерти. До меня доносились лишь резкие и приглушенные выстрелы, пронзительные крики и бездушная неразборчивая немецкая речь, от звучания которой в жилах стыла кровь.
В тот момент я гадала, кого убили на этот раз. Соседку тетю Глашу, которая любила почесать языком и лезть не в свое дело; добродушного дядю Пашу, подружившегося с самогонным аппаратом, или же беззащитную дворнягу, которая раздражающе скулила все утро. А, быть может, прямо сейчас словила смертельную пулю Людка, с которой мы просидели за одной партой несколько лет?
Я не знала.
Я ничего не знала, кроме всепоглощающего страха, который пронизывал каждую клеточку тела. Он заставлял лезть в кровать и трусливо накрываться пуховым одеялом, сворачиваясь калачиком. Меня жутко знобило, даже когда на улице стояло бабье лето. Страх сковывал все тело, когда за окном стояла мертвая тишина, без единого намека на выстрел. Но когда этот одинокий выстрел все же разрезал оглушающую тишину, мне оставалось уповать лишь на одно — чтобы тот, кто словил эту пулю не оказался моим братом, сестрой или матерью.
Мы не знали зачем они к нам пришли. Мы не знали, что происходит. О начале войны узнали лишь спустя неделю благодаря людям, вернувшимся из Пскова. Они с ужасом в глазах рассказывали об объявлении войны и беженцах, которые прибыли в Псковщину из Прибалтики и Белоруссии.
Оккупировали нашу деревню седьмого июля 1941 года. За все то время, что немцы находились в Свибло, они ни разу с нами не заговорили, не обмолвились ни единым словечком. Для всех нас до последнего оставалось загадкой почему они молчали. Мужчины в серой форме безмолвно выполняли приказы с непроницаемыми лицами. Словно пытались доказать, что они и не люди вовсе. Словно за проявление чувств по отношению к нам их в буквальном смысле наказывали. Они выбрали единственный язык общения — язык силы и угроз. И, стоит признать, все мы прекрасно понимали их без слов.
Мать запретила нам покидать территорию дома после того, как немцы устроили облаву на местных студентов, собравшихся у райцентра, приняв их за партизан. Ребятам было не больше семнадцати. Нет, немцы не убили их, так как не смогли доказать прямую причастность к партизанству, но в тот же час увезли ребят в неизвестном направлении… Больше мы их не видели.
Но, положа руку на сердце, я и не горела желанием стать жертвой. Все, что я хотела на тот момент — прежней невинной свободы. Я отчаянно желала выйти из дома, боясь не нарваться на вражескую пулю и не столкнуться с опасностью, преследовавшей на каждом шагу.
Тот день я помню смутно. Отчасти потому, что все произошло настолько молниеносно, что первое время я не могла свыкнуться с этой мыслью. И отчасти от того, что отчаянно хотела забыть и стереть тот день навсегда из памяти.
Но как бы я не старалась, этого не происходило.
Окна нашего дома выходили на огромное картофельное поле, на выкапывание которого уходил не один день. С раннего утра мамка в компании других работящих женщин отправилась собирать урожай, чтобы хоть как-то прожить зиму, о которой каждый из нас боялся даже думать. Все было, как и прежде, в свободное время: лучи палящего солнца уже с раннего утра припекали, где-то поблизости кукарекали петухи, а наша собака Тишка гневно лаяла на каждого прохожего немца, но лай ее не распространялся дальше железной цепи.
Но в глаза бросалось одно — люди молчали.
Никто уже не слышал радостную женскую речь с поля, вперемешку с народными песнями и неуместными бородатыми анекдотами. Женщины больше не обменивались свежими сплетнями, их звонкий раскатистый смех не ласкал уши прохожих, они не обсуждали у кого помидоры краснее, а яблоки слаще. Каждая боялась вымолвить одно единственное слово, которое могло стоить ей жизни. Именно поэтому в поле стояла непривычная тишина: женщины выбрали единственный верный путь к спасению — безропотно выполнять работу.
Но в тот раз они проиграли. Проиграли, даже
