Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт - Борис Вячеславович Конофальский
— Эй, почтенные, — окликнул их кавалер.
— Что вам, добрый господин? — отозвался один из них.
— А сколько возьмёте, чтобы двух людей и двух коней переправить на тот берег?
— Это к разбойнику Эшбахту вас перевезти?
Максимилиан хотел было крикнуть что-то злое наглецу, но Волков его остановил, засмеявшись:
— Да, к нему.
— Без коней и за двадцать крейцеров перевёз бы, а с конями… Полталера, добрый господин!
— Уж больно ты жаден, братец, — крикнул Волков, сразу перестав смеяться, как только ему озвучили цену.
— Нет, добрый господин, это хорошая цена, — кричит ему мужик, — других лодок тут нет, а на пристани с вас больше возьмут.
— Ладно, но Бог ещё тебя накажет за твою жадность, — кричит ему кавалер. И уже говорит Максимилиану: — Прапорщик, езжайте за моей казной и людьми, доставьте всё ко мне в Эшбахт.
— Сеньор, но если мы поедем вместе, вы потеряете пару часов, но сэкономите полталера. На кой чёрт вам этот жадина?
— Не могу ждать, Максимилиан, не могу больше ждать, — ответил Волков и направил коня к воде.
Он и вправду не мог больше ждать. Он хотел домой. Первый раз в жизни с ним было такое, в груди его поселилось чувство тревожное, щемящее, но радостное. Будь он женщиной или человеком душевным, так, возможно, даже и прослезился бы, но старый солдат на такое был неспособен. Тем не менее, волновался, волновался, хоть и виду не выказывал. Кажется, лишь сейчас он понял, что значит возвращаться домой. Туда, где тебя ждут. Конечно, он очень хотел видеть Бригитт. Хотел видеть её живот. Он, наверное, уже заметен. Ну и, конечно, жену. Ей вообще скоро уже рожать. И Ёгана хотел видеть, и Сыча, и даже кухарку Марию. Но всё-таки больше всех её. Свою ненаглядную Бригитт. Наверное, у неё опять вся спина в веснушках. Весь носик тоже.
А мужики на вёсла налегают, тут выше пристаней течение быстрое, река сильная, лодка уже на стремнину выплыла, лошади стоят, не шелохнутся, только ушами прядают, боятся воды, а хозяин лодки вдруг говорит:
— Извините, добрый господин.
А сам мрачен стал, сидит на руле, насупившись.
— За что? — Волков догадывался, почему лодочник просит прощения.
— За то, что лаял вас, — говорит мужик, — сразу нужно было догадаться, что вы и есть сам Эшбахт.
— А как сейчас догадался?
— По коню. Конь-то у вас талеров сто стоит, перстни на перчатках, камень синий на шапке. Одёжа всё бархат да шёлк. Всё дорого. Здесь таких других, как вы, нет, здесь все господа прижимисты похлеще какого мужика, ездят на меринах да на кобылах, а у вас всё напоказ. Сразу видно, военный. И едете в Эшбахт. И ростом велики. И при военных людях были. Надо было смекнуть сразу. Я за ругань свою с вас плату не возьму.
Волков достал монету в талер, кинул её лодочнику:
— Деньги возьми, а вот рта не разевай. Чтобы никому ни слова, что видел меня. И людям своим скажи, чтобы три дня молчали. Никому. Ни слова. Под страхом смерти.
— Как пожелаете, господин. Слышали ребята, держите языки за зубами! — кричит он гребцам.
Одета она была в простое платье и передник, на голове штойхляйн из тех, что носят женщины замужние. С одной из дворовых девок она кормила кур, и тут же взяла от стены метлу и собственноручно немного подмела угол двора. Но даже в простом платье, и с метлой, и в штойхляйне она была чудо как хороша. Тут служанка подняла глаза от кур. И произнесла:
— Ой, господин, приехали!
Бригитт тут же обернулась, и лишь сейчас стал заметен её живот.
Вот почему она не в узких платьях, которые так любит. Женщина отбросила метлу и сначала шагом, а после и бегом кинулась к нему. Он едва успел слезть с коня, прежде чем красавица была в его объятиях. Да ещё вдруг и плакать стала. Волков даже растерялся. Он чуть отстранился от неё, чтобы видеть лицо своей женщины. Да, она всё так же была зеленоглаза, а веснушки засыпали её носик. Да, это была его Бригитт. Плачущая Бригитт.
— Отчего же вы так долго? — спрашивала она, взяв его небритые щёки в свои ладошки. — Купцы давно уже говорили, что хамов вы побили, а вы всё не ехали и не ехали.
— Ну что это вы? — говорил Волков, целуя её в губы и тут же пытаясь своей тяжёлой и вовсе не мягкой рукой вытереть с нежного женского лица слёзы. — Отчего плачете? Приехал я, ехал к вам. Удержаться не мог, людей своих с обозом кинул и к вам поехал. Не плачьте, моя дорогая.
— Ко мне ехали? — спрашивала она, пытаясь поцеловать его руку.
От этой красивой женщины пахло молоком топлёным.
— К вам, — он сжал её крепко. — К вам.
Он отпустил её.
— Рада, что вы вернулись, вот и рыдаю, — кивала она, и сама вытирая слёзы. — Знаю, что глупость то бабья, а сдержаться не могу. Последнее время часто рыдаю, как дура. Видно, это отсюда, — она провела руками по своему округлившемуся животу.
Волков наконец высвободился из её объятий и аккуратно положил руку ей на живот:
— Как ваше здоровье?
— Хорошо, — отвечала она, накрывая его большую руку своими маленькими. Бригитт не стала ему говорить, что тошнота её изводит, что от нужника дальше, чем на сто шагов, она отойти не может. Зачем о том мужчине знать? Ему и своих волнений достаточно. — Монахиня наша говорит, что всё хорошо у меня. А у вас, господин, как здоровье, как нога ваша, как плечо?
— Да что им будет? Так же, как и раньше.
— Я всё волновалась, не ранили ли вас.
— Да как же меня ранят? У меня теперь чин генеральский, я за солдатами далеко на коне сижу.
Она тут на него смотрит строго, не верит ему:
— А как же господина Увальня убили, господина Бертье? Господину Брюнхвальду едва ногу не отрубили? Он две недели встать не мог.
«Видно, сестра ей разболтала, а сестре Рене; вот старый болван, наверное, ещё и жаловался на меня в письмах».
— Ну, они же не полковники были, — нашёл, что ответить он.
Волков, хоть и очень не хотел, наконец убрал от Бригитт руки — мало того, что слуги видят, так ещё и госпожа фон Эшбахт увидеть может. Госпожа Ланге всё понимала. Достала платок, стала
