Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус
Лилли рассмеелась.
— Potztausend! Да покажись я к коровам с зонтиком, он мне в лицо бы фыркнули!
— Такие выражение, как "potztfusend!" и «фыркать» ты навсегда должна оставить. Здесь ты, блогодаря Бога, не в коровнике. Да ты сама, чего доброго, и коров доила?
Лилли вспыхнула и не без гордости вскинула свою хорошенькую головку.
— Доить я умею, умею бить и масло, потому что как же не знать того дела, которое тебе поручено? Я вела в деревне y моих родственников все молочное хозяйство. Стыдиться этого, кажется, нечего.
— Стыдиться нечего, но и хвалиться нечем: баронессе такая работа, во всяком случае, не пристала.
— Да какая я баронесса! Чтобы поддержать свое баронство надо быть богатым. Есть и богатые Врангели; но мы из бедной линии; отец мой управлял только чужим имением.
— Чьим это?
— А Шуваловых в Тамбовской губернии. Когда отец умер, нас с Дези взяли к себе родные в Лифляндию.
— Тоже Врангели?
— Да, но из богатых. Смотрели y них за молочным хозяйством мы сперва вместе с Дези… Ах, бедная, бедная Дези!
При воспоминании о покойной сестре глаза Лилли увлажнились.
— Да, жаль ее, жаль, — сочла нужным выказать свое сочувствие Юлиана. — Говорила я ей, чтобы не ходила она к больному ребенку тафель-деккера, что не наше это вовсе дело. Нет, не послушалась, заразилась сама оспой, и уже на утро четвертого или пятого дня ее нашли мертвой в постели.
— Значить, ночью при ней никого даже не было! — воскликнула девочка, и углы рта y нее задергало.
— Лечил ее придворный доктор, он же давал все предписание, и нам с тобой критиковать его задним числом не приходится.
— Да я говорю не о докторе, а o других…
Фрейлина насупилась и сама тоже покраснела.
— О каких других? Если ты говоришь обо мне…
— Ах, нет! Простите еще раз! Но я так любила Дези, и здесь, в Петербурга, y меня нет теперь больше никого, никого!
— А я, по твоему, никто? По воле принцессы, тебе отведена комната тут рядом с моею, чтобы я могла подготовить тебя для Высочайшего Двора. В душе грустить тебе не возбраняется, но догадываться о твоей грусти никто не должен; понимаешь?
— Понимаю…
— Ты, может быть, не слышала также, что государыня в последнее время много хворает? Сказать между нами, она страшно боится смерти. Поэтому она не может видеть ни печальных лиц, ни траурных платьев. У тебя, надеюсь, есть и нарядные светлые?
— Есть одно белое кисейное, которое мне сделали на конфирмацию.
— Стало быть, недавно?
— На Вербной неделе.
— И длиннее, надеюсь, этого?
— О, да. Кроме того, в нем оставлена еще и складка, чтоб можно было выпустить.
— Прекрасно; посмотрим. А перчатки y тебя есть?
— Только дорожные вязанные; но пальцы в них прорваны…
Губы Юлианы скосились досадливой усмешкой.
— Я, пожалуй, одолжу тебе пару свежих лайковых.
— Да на что в комнатах перчатки?
— А что же, ты с такими гусиными лапами и пойдешь представляться принцессе?
Лилли смущенно взглянула на свои "гусиные лапы" и спрятала их за спину, а незабудковые глазки ее расширились от испуга.
— Ах, Бог ты мой! И как я стану говорить с принцессой?
— Сама ты только, смотри, не зоговаривай; отвечай коротко на вопросы: "да, ваше высочество", "нет, ваше высочество".
— Я завяжу себе язык узлом… Или этак тоже не говорится?
Гоффрейлина возвела очи горе: будет ей еще возня с этой "Einfalt vom Lande" (деревенской простотой)!
— Реверансы y тебя тоже совсем еще не выходят. Вот посмотри, как их делают.
И, встав со стула, Юлиана сделала такой образцовый реверанс, что y Лилли сердце в груди упало.
— Нет, этому я никогда не научусь!
— При желании всему в жизни можно научиться. Ну?
II. Неожиданная встреча
За несколько минут до десяти часов баронесса Юлиана повела Лилли к принцессе. Девочка была теперь в своем белом "конфирмационном" платье, с цветной ленточкой в косичке и в белых лайковых перчатках. При приближении их к покоям Анны Леопольдовны, стоявший y входа в приемную ливрейный скороход в шляпе с плюмажем размахнул перед ними дверь на-отлет. В приемной их встретил молоденький камерпаж и на вопрос гоффрейлины: не входил ли уже кто к ее высочеству? — отвечал, что раньше десяти часов ее высочество никого ведь из посторонних не принимает.
— Это-то я знаю; но бывают и исключение, — свысока заметила ему Юлиана; после чего отнеслась к Лилли: — я войду сперва одна, чтобы доложить о тебе принцессе.
Лилли осталась в приемной, вдвоем с камерпажем. Тот, не желая, видно, стеснять девочку, а может быть и сам ее стесняясь, удалился в глубину комнаты; достав из карманчика камзола крошечный напилочек, он занялся художественной отделкой своих ногтей. Лилли же в своем душевном смятеньи отошла к окну, выходившему на Неву. Хотя глаза ее и видели протекавшую внизу величественную реку с кораблями, барками, лодками и плотами, но мысли ее летели вслед за гоффрейлиной, докладывавшей только что об ней принцессе.
"Что-то она говорить ей про меня? Как я сама понравлюсь принцессе? Сделают ли меня также фрейлиной, или нет? Да и сумела ли бы я быть придворной фрейлиной? Вот испытание!"…
Она закусила нижнюю губу, чтобы не дать воли своему малодушию; но сердце y нее все-же продолжало то замирать, то сильнее биться.
Тут за выходною дверью раздались спорящие голоса. Спрятав свой напилочек, паж с деловой миной направился к выходу и выглянул за дверь.
— Что тут за шум?
— Да вот, ваше блогородие, — послышался ответ скорохода, — человек Петра Иваныча Шувалова хочет безпременно видеть баронессу.
— А это что y тебя?
— Конфеты-с, — отозвался другой голос.
— Так я, пожалуй, передам.
— Господин мой, простите, велел передать в собственные руки: не будет ли, может, какого ответа. Где прикажете обождать?
— Пожалуй, хоть здесь в приемной, — снизошел камерпаж: — баронесса сейчас должна выйти.
Лилли оглянулась на вошедшего. То был молодой ливрейный слуга с коробкой с конфетами в руках. Она хотела уже отвернуться опять к окошку, но молодчик издали поклонился ей, и в этом его движении ей припомнилось что-то такое давно знакомое, да и глаза его были устремлены на нее с таким изумлением, что сама она вгляделась в него внимательнее и вскрикнула:
— Гриша!
Молодчик с новым поклоном приблизился уже прямо к ней.
— Вы ли это, Лилли?… Лизавета Романовна… — поправился он. —
