Рай - Гурна Абдулразак

К третьему дню стало ясно, что дядя Азиз вот-вот снова пустится в путь. В кухне поднялась непривычная суета, доносились сложные, ни с чем не перепутаешь, ароматы близящегося пира. Сладкие специи для жарки, томящийся кокосовый соус, булочки из дрожжевого теста и лепешки, тут же поспевало и печенье, и мясо кипело в котле. На протяжении всего дня Юсуф не отлучался далеко от дома на случай, если маме понадобится помощь с готовкой или его мнение о том или ином блюде. Мама ценила его мнение в таких делах, это мальчик знал. Или вдруг она забудет помешать соус, пропустит тот момент, когда нагретое масло задрожит и в него пора бросать овощи. Задача у Юсуфа была непростая: он присматривал за тем, что творилось в кухне, однако не хотел, чтобы мать заметила, как он тут околачивается. Заметит — пошлет его туда и сюда с кучей поручений, что и само по себе нерадостно, а главное — того гляди упустишь возможность попрощаться с дядей Азизом. Всегда именно в этот момент монета в десять анн переходила из рук в руки — дядя Азиз протягивал ладонь для поцелуя, мальчик склонялся над ней, свободной рукой дядюшка поглаживал его по затылку и тут-то ловким, отработанным движением совал Юсуфу подарок.

Отец обычно работал до полудня или чуть дольше. Юсуф знал, что дядю Азиза отец приведет, когда будет возвращаться домой, так что до тех пор надо убить еще немало времени. Отец управлял гостиницей. Последнее на нынешний момент занятие, с помощью которого отец пытался сколотить состояние и составить себе имя. Под настроение он рассказывал родным о других планах, на которые прежде возлагал надежды, — рассказывал так, что все затеи выходили смешными и вздорными. Или же до слуха мальчика доносились жалобы на то, как вся жизнь отца пошла под откос, все, за что он брался, рухнуло. Гостиница — по сути, закусочная с четырьмя чистыми постелями в комнате наверху — находилась в городишке Кава, где семья прожила чуть дольше четырех лет. Прежде они жили на юге, тоже в маленьком городке, посреди сельской местности, там отец держал лавку. Юсуфу запомнились зеленые холмы и тени дальних гор; старик, сидевший на табурете у входа в лавку, вышивал куфи шелковой нитью. Семья перебралась в Каву, потому что город быстро богател: немцы оборудовали здесь перевалочный пункт, строя дорогу вглубь страны, к горной ее части. Но процветание так же скоро и закончилось, теперь поезда останавливались лишь затем, чтобы пополнить запасы дров и воды. В последний свой приезд дядя Азиз отправился из Кавы на запад пешком, но в следующий раз, по его словам, проедет по железной дороге как можно дальше, до конечной станции, а оттуда двинется либо на северо-запад, либо на северо-восток. В тех местах еще удается заключить выгодную сделку, сказал он, не то что здесь. Порой Юсуф слышал, как отец бормотал: весь городишко движется прямиком в ад.

Поезд до побережья отбывал ранним вечером, и Юсуф предполагал, что дядя Азиз поедет на нем. Угадывал по каким-то черточкам его поведения, что дядя собирается домой. Но люди непредсказуемы: кто знает, вдруг он сядет на поезд в горы, а тот уезжает посреди дня. В любом случае Юсуф будет наготове. Отец требовал, чтобы сын каждый день появлялся в гостинице после полуденной молитвы — осваивать семейное дело и готовиться к самостоятельности, как говорил отец, но на самом деле он помогал двум юношам, которые крутились на подхвате в кухне и подавали еду гостям. Гостиничный повар пил, бранился, осыпал ругательствами всякого, кто попадался ему на глаза, и лишь при виде Юсуфа поток непристойностей прерывался на полуслове и повар расплывался в улыбке, да только мальчик все равно боялся, трепетал в его присутствии. В тот день он не пошел в гостиницу, он и полуденные молитвы не прочел, уверенный, что в жуткую жару этих часов никто не станет его разыскивать. Он прятался в прохладных уголках и за курятником на заднем дворе, пока его не выгнала оттуда удушливая вонь, поднимающаяся вместе с дневной пылью. Тогда он притаился на дровяном складе у соседнего дома, в густой лиловой тени под сводом соломенной крыши, вслушивался в настороженное шуршание суетливых ящерок, настойчиво дожидаясь своих десяти анн. Тишина и сумрак дровяного склада нисколько его не угнетали: он привык играть в одиночестве. Отец не разрешал ему отлучаться далеко от дома. «Мы живем среди дикарей, — твердил он, — среди вашензи[4], которые не верят в Бога, поклоняются духам и бесам, обитающим в деревьях и скалах. Самое милое дело для них — украсть малыша и творить с ним все, что вздумается. Или ты пойдешь с другими, с теми, кому на все наплевать, бездельниками, сыновьями бездельников, а те не уследят за тобой, и тебя сожрут дикие псы. Оставайся тут, поблизости, здесь безопасно, здесь за тобой всегда кто-нибудь присмотрит». Отец хотел бы, чтобы мальчик играл с детьми индийского торговца, жившего неподалеку, вот только маленькие индийцы, стоило к ним подойти, швыряли в него песком и бранились. «Голо-голо», — распевали они и плевались в его сторону. Порой Юсуф пристраивался к компании ребят постарше, рассаживавшихся в тени под деревом или под навесом дома. С ними было хорошо: парни подшучивали друг над другом и хохотали. Их родители работали вибаруа[5] — строили дорогу для немцев, носили багаж путешественников и торговцев. Платили им сдельно, а работы часто не бывало никакой. От старших парней Юсуф слышал, немцы вешают тех, кто недостаточно прилежно трудится, на их взгляд. А если по малолетству и не повесят, отрежут орешки. Немцы ничего не боятся. Делают что хотят, никто им не указ. Один парень говорил, его отец видел, как немец сунул руку прямо в пылающий огонь и не обжегся, словно он не человек, а призрак.

Их родители-вибаруа сбрелись в город со всех сторон — с гор Усамбара к северу от Кавы, от знаменитых озер к западу от гор, из растерзанных войной саванн юга, а многие и с побережья. Парни смеялись над родителями, передразнивали их трудовые песни, сравнивали, у кого отцы противнее воняют, когда приходят домой. Они выдумывали прозвища для тех мест, откуда были родом, вздорные, скверные клички, дразнили и унижали друг друга. Порой дрались, пинались, катались по земле, пытались уже не в шутку причинить боль. Кто постарше, пристраивался на работу — прислугой, на посылках, но чаще всего они болтались вот так, без дела, ждали, пока подрастут и смогут приняться за мужскую работу. Если ему позволяли, Юсуф усаживался рядом, слушал их разговоры, иногда его посылали куда-то с поручением.

От скуки ребята играли в карты и сплетничали. От них Юсуф впервые услышал, что младенцы прячутся в пенисе. Когда мужчина хочет зачать ребенка, он засовывает младенчика женщине в живот: там места больше, и малыш созревает. Такое объяснение показалось неправдоподобным не только ему, и все извлекли члены, принялись их мерить под разгоравшийся все более пылко спор. Вскоре о младенцах забыли, пенисы оказались достаточно занятны сами по себе. Старшие гордо предъявляли свое хозяйство и заставляли меньших выставлять свои абдаллы, чтобы посмеяться над ними.

Иногда играли в кипанде. Юсуф был слишком мал, и бита ему не доставалась, поскольку очередность определялась возрастом и силой, но он никогда не отказывался, лишь бы разрешили присоединиться к полевым игрокам, которые опрометью мчали в пыли за летящим по воздуху деревянным обрубком. Однажды отец заметил, как он несется по улице вместе с орущими, гонящимися за кипанде ребятами. Отец смерил Юсуфа недовольным взглядом и, отвесив затрещину, послал домой.

Мальчик вырезал себе кипанде и приспособил правила так, чтобы играть в одиночку: притворялся, будто игроков много, и по очереди превращался в каждого из них с тем преимуществом, что мог орудовать битой сколько вздумается. Носился взад-вперед по дороге перед домом, возбуждено крича и пытаясь поймать кипанде, ударом биты запускал деревяху как можно выше в воздух, чтобы успеть добежать до нее.

2

Итак, в день, когда намечался отъезд дяди Азиза, Юсуф без малейших угрызений совести растрачивал время, карауля свои десять анн. Отец и дядя Азиз пришли домой вместе в час. Мальчик видел, как мерцают в жидком свете их тела, когда мужчины медленно двигались по каменной дорожке к дому. Они шли молча, опустив головы, сгорбив от зноя плечи. Обед уже был накрыт — только для них — в гостиной, на лучшем ковре, Юсуф самолично поучаствовал в последних приготовлениях, чуть подвинул одну-две тарелки для пущей красы, заслужил широкую благодарную улыбку выбившейся из сил мамы. Заодно и проверил, что за угощение. Два разных карри, с курицей и с мелко порезанной бараниной. Лучший пешаварский рис, блестящий от гхи, усыпанный изюмом и миндалем. Пухлые ароматные булочки, маандази и махамри[6], до краев переполняют накрытую полотенцем корзину. Шпинат в кокосовом соусе. Тарелка желтого лотоса. Полоски сушеной рыбы, обожженные в догорающих углях после того, как были приготовлены все остальные блюда. Юсуф чуть не заплакал от зависти, взирая на это обилие, столь непохожее на обычные их скудные трапезы. Мама при виде его страданий нахмурилась, но мальчик так выразительно гримасничал, что в итоге она рассмеялась.