Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Меня же все с большей определенностью накрывала счастливая мысль: я могу быть спасен, мой грех против мессира Эда — простителен, потому как мессир Эд мне не родной отец. Ниша, занятая страшной тенью, благостно опустела; и еще не чувствовал я потребности заполнить ее иной фигурой — слишком хорошо мне было на первых порах чувствовать себя свободным.
Еще была новость: граф Раймон («Раймон», «тулузская лисица») не сидит сложа руки, он готовится к войне, рассылает по всем городам герольдов. Те зачитывают арльскую хартию перед народом, приукрашивая справедливые ее строки безбожным враньем, и науськивают народ убивать крестоносцев, точить оружие, собирать силы для большого бунта. Потому весьма своевременны подкрепления, спешащие к Каркассону — графу (Монфору то есть) понадобятся люди, Церкви нашей понадобятся бойцы, неровен час придется этой же весной идти не куда-нибудь — на земли графа Тулузского.
А земель тех — немеряно: если сложить вместе Шампань, Невер, Оссер, королевский лен и все наделы дома Блуа — как раз получится чуть меньше, чем графство Тулузское. Огромный нарыв на теле христианского мира, нарыв, который надлежит вскрыть, выпустить дурную кровь, а потом засеять порченую землю хорошими всходами. Потому что земля здесь богатая, два раза в год родит почти без возделывания. А винограда столько, что вино пить дешевле, чем воду, получается — особенно если молодое. Даже горы виноград родят.
И еще новость — мессир Бушар, правая рука графа Монфора, попал в плен уже более года назад. Невесть когда вернется и вернется ли вообще. Не знал я, что это за мессир Бушар такой, но по охам и кряканьям рыцарей постарше вычислил, что он — фигура важная.
Прекрасен для меня был город Каркассон. Представь себе, милая, как он еще издали открылся нашему взору — в сияющий весенний день, когда залитые предзакатным солнцем горы Монтань-Нуар (Монтань-Глуар, сказал бы я, судя по золотой и алой их красоте) окаймляли низко-холмистую благодатную равнину в черных квадратах пашен и пушистой первой зелени дерев! Каркассон, как огромный венец, коронующий холм зубцами ровных башен, чей светлый камень от света казался золотистым. Да золотистым он и был — серо-желтая местная порода камня в темноте могла быть совершенно черна, а на свету делалась почти прозрачной, как витражное стекло. Медно-красные крыши сторожевых башен — еще издали такие крепкие, блестящие, и широка стена, так что по ней едва ли не повозка может проехать. А над оскаленной в самой середине города второй стеной — замком — реял неопределенного цвета флаг. Потом выяснилось — красный, Монфоров.
«Что, нравится? — спросил меня брат, да так довольно, как будто самолично припас для меня этот город в подарок. — Крепкий город, да. Нелегко было нам его взять. Смотри, а вон там пригород стоял, а второй-то наши даже почти отстроили! Вот красота. Когда я уезжал, там одни трубы торчали, да проплешина была чернющая.»
Войско наше долго тянулось в узкие каркассонские врата; первые отряды уже расквартировывались в домах, а мы все никак не могли перейти мост — хороший каменный мост через реку Од, желтый быстрый поток, почти непрозрачный от глины, поднятой со дна недавним полуснежным дождем. Брат, указывая с коня вниз, через железные гнутые перила, объяснял, что никак не взяли бы Каркассон в позапрошлом году, если бы не отрезали виконту и его людям путь до этой самой реки. «Вода в ней не ахти какая, глиной воняет и на зубах скрипит, — говорил Эд, — да у них в городе и такой-то не было. Там их столько набилось — виконтово войско, да весь город, да все окрестное мужичье — что колодцы до дна выскребли. А которые через Кастеллар — видишь, вон то черное, это бывший Кастеллар — пробовали до воды добраться, тех мы как зайцев стрелами брали. Жажда — хороший союзник, она и Терм взяла», — закончил он фразой, видимо, почерпнутой по пути у кого-то из старших рыцарей.
— Вам-то виднее, юноша, вы-то и под Термом отличились, — насмеялся над моим братом рыцарь Альом, ехавший со своим оруженосцем от нас неподалеку, в том же отряде. Рыцарь Альом прибыл с нами от самого Куси, и не было Эду от него покоя. Похоже, они с этим рыцарем все время что-то делили; Альом был несколько старше и тоже не слишком богат, носил висячие усы и считал себя весьма опытным; возможно, он таковым и впрямь являлся. Оруженосец же его казался мне перестарком; из тех дамуазо, которым отсутствие денег никогда не позволит надеть шпоры. Звали его Анжерраном, как нашего сеньора Куси, да только звучное имя не добавляло ему удачливости. Будучи старше моего брата (и даже, похоже, собственного сеньора), он носил побитый щит с порченной кое-где оковкой и котту много хуже моей; при нем я порою чувствовал себя щеголем. Однако Анжерран был остр на язык и все время меня поддевал, так что особого сочувствия к нему я не испытывал. Похоже, его рыцарь часто пробовал на нем кулаки — поэтому Анжерран не упускал случая съездить по физиономии или отвесить пинка кому-либо из нижестоящих. Один раз по дороге, близ города Валенсии, он поколотил нашего Манесье, из-за чего у брата вышла ссора с Альомом, и не вмешайся сеньор Куси — дело могло бы дойти до драки. Впрочем, это скучная история, и я не буду занимать ею твое внимание.
Когда наконец мы вошли в Каркассон — это оказалось делом долгим, солнце успело окончательно закатиться (большому войску долго идти по узкому мосту, а потом просачиваться в ворота, и я уж не говорю об обозе!) — мы все изрядно устали. Важнейших рыцарей — мессира Анжеррана, других вождей, их проводников и первых советников — пригласили в графский замок на ужин, а нас послали расквартировываться. Наш отряд проводили в квартал неподалеку от ворот, что близ церкви святого Назария, и велели занимать дома, в которых найдется место. Была еще большая сутолока с простолюдинами — каждый хотел найти своих собственных слуг, теснившихся с телегами сеньорова добра, а вместе с таковыми в город пытались просочиться обычные паломники, всякий сброд, бесхозные вилланы, которым отдали приказ обосновываться до времени в полуразрушенных пригородах. По холодному времени — начало марта как-никак — всем хотелось занять хороший, не подпорченный дом с печью и с закрывающимися воротами и ставнями. Нашего Манесье едва удалось выручить — мы с братом с трудом выговорили его у солдат, которые не умели понять его косноязычной речи и не пропускали конюшего за ворота, а вместе с ним — и нашу телегу и запасную лошадь. Да, мы же, как богатые рыцари, обзавелись запасным конем! Вообще-то всю дорогу брат ехал на нем, но ввиду Каркассона пересел на своего боевого, серого с черной гривой. Запасной наш конь был предметом недобрых насмешек рыцаря Альома (у него-то и того не было!) — тот неизвестно как прознал или догадался, что брат пустил на «парадного скакуна» последние наши деньги.
Провозившись с Манесье и встречей нашего обоза дольше, чем следовало бы, мы наконец вернулись к загодя избранному дому. Дом был небольшой, одноэтажный, но крепкий, одной стороной лепившийся к самой стене, как ласточкино гнездо; нас он привлек толстой печной трубой и двойной дверью со слегка погнутым, но крепким засовом. Внутреннего дворика у дома не было — он стоял углом, у самой стены; и конюшню делил с другим таким же строением. Не слишком богатая конюшня, хотя и крытая деревянным «гонтом», не соломой какой-нибудь; но для наших трех лошадей плюс вьючный мул, тянувший телегу, должно было хватить. Брат как только нашел этот дом, сразу пометил его, навесив на дверь свой щит и поставив белый крест куском щебенки. И что бы ты думала? Конечно же, стоило нам явиться с телегой и лошадьми, мы обнаружили наш щит мирно прислоненным к стенке неподалеку, рисунком внутрь, а на дверях красовался чужой знак, с тремя птичками-мартлетами на белом поле, со звездочкой младшего в роду в уголке. Альомов щит.
Брат вспылил, конечно. Я знаю очень мало людей его круга и возраста, кто смог бы отреагировать иначе. Он сразу сбросил герб «наглеца» на землю и хотел войти, но дверь оказалась заперта! Крепкая дверь, верно мы рассудили — засов нипочем не поддавался, и не штурмовать же было ее! Положение наше к тому же возмущало своей глупостью: в чужом городе на ночь глядя оказаться выброшенными за ворота почти что своего собственного жилища! Уже почти ничего не видно в темноте, рядом пыхтит наш конюший и будто усмехается, а обоз с одеялами, котлами, запасом вина и всяческим железом вооружения перегородил всю узенькую улочку, ни туда, ни обратно… Да мы еще и замерзли порядком: в марте ночи тут не теплее зимних.
Эд заколотил в двери яблоком меча; на шум приоткрылась ставня, выглянул оруженосец Анжерран и неприятным голосом сообщил, что мессир отлучился, и что никого он пускать без мессира не намерен. Брат принялся поносить его и его мессира последними словами, обзывая гнусными ворами, подробно описывая, куда именно, должно быть, отлучился Альом и что с ним случится по прибытии из — по мнению брата, не иначе как — отхожего места. «Сразу видно, юноша, что ты деревенщина, — сообщил тем временем сам Альом из-за другой ставни. — В городах вместо отхожего места используется ночной сосуд, и кабы я в самом деле пошел им пользоваться — сейчас бы вывернул горшок вам на упрямые головы; зачем вы ночью в чужие дома ломитесь?»
