Владислав Бахревский - Самозванец
И во второй раз широкой своей, лягушечьей улыбкой просиял царь Дмитрий Иоаннович. Но когда в следующее мгновение дверь перед ним растворилась, сердце у него екнуло, упало в живот, и он, отирая взмокшие ладони о бедра, постоял, утишая дыхание, умеряя бесшабашную предательскую подлую свою радость.
Ксения, как приказано было, в одной нижней рубашке сидела на разобранной постели.
Сидела на краешке. Пальчики на ножках, как бирюльки детские, как матрешечки, розовые, ноготочки розовые.
Дмитрий стал на пороге, оробев. Тот, что был он, выбрался вдруг наружу со своим все еще не отмершим стыдом. Ксения подняла глаза, и Дмитрий, уже Дмитрий! — встретил ее взгляд. По вискам потекли дорожки пота, на взмокших рыжих косицах над ушами повисли мутные капли.
Она опустила голову, и волосы побежали с плеч, словно пробившийся источник, закрывая лицо, грудь, колени.
Только что придуманная роль вылетела у Дмитрия из головы, и он кинулся на пол, приполз, припал к розовым пальчикам, к бирюлечкам, к матрешечкам, целуя каждый. Взял на огромные ладони самим Господом Богом выточенные ступни и все поднимал их, поднимал к лицу своему, и совершенные девичьи ноги все обнажались, открывая его глазам свою нежную, свою тайную, хранимую для одного только суженого красоту.
А дальше — багровая страсть, море беззвучных слез и немота.
Ярость всколыхнула его бычью грудь: «Да я же тебя и молчью перемолчу!»
Лежал не шевелясь, теряя нить времени. И вдруг — дыхание, ровное, покойное. Поднял голову-спит.
Нагая царевна, белая, как первый снег, со рдяными ягодами на высоких грудях, спала, склонив голову себе на плечо. Шея, долгая, изумляющая взор, была как у лебеди. Под глазами голубые тени смерти, а на щеках жизнь. Он, владетель и этой драгоценности, удушая в себе новую волну смущения, побежал по царевне глазами к ее сокровенному и увидал алый цветок на простыне.
— И девичество мое! Я все у тебя взял, Борис Годунов.
Все.
Сказанное себе — сказано самой Вселенной. Для птицы есть силки, для слова — ни стрелы, ни стены. Слово — птица самого Господа Бога. Не напророчил ли? Взять счастье Годунова куда ни шло, но взять его несчастья?
Царевна спала. Дмитрий осторожно сошел с постели, прикрыл одеялом спящую. Оделся, положил поверх одеяла свое великолепное ожерелье, в котором вступал в Москву. Сто пятьдесят тысяч червонных стоили эти камешки.
— Вот тебе в утешенье, царевна!
Вышел из покоев, послал за Петром Басмановым.
Угощая вином, будто для того только и звал, спросил:
— А где сейчас Василий Шуйский?
— У себя во дворе.
— Был во дворе. Где он теперь, когда мы с тобой вино попиваем? — поглядел на Басманова со значением, но тотчас снова наполнил кубки. — Люблю тебя, как брата.
— Ваше величество! — Басманов от глубины чувств припал к руке государя.
— Полно-полно, — сказал Дмитрий. — Завтра у нас трудный день. Скажи, не станут ли попы за патриарха Иова?
— Не станут, государь! Он ведь еще у Годунова просился на покой. Я его в Успенском соборе принародно Иудой назвал, тебя, государь, предавшим. Народ ничего, помалкивал. Знать, ты, государь, дороже людям, чем немощный патриарх.
И похвастал.
— Мой дед Алексей при Иване Васильевиче Грозном Филиппа из Успенского выволакивал, митрополита, я же выволочил патриарха! Басмановы, государь, великие слуги.
— Дарю! — Дмитрий сгреб на середину стола позлащенные кубки и тарелки, набросил на все это концы скатерти. — Забирай ради дружбы нашей. И помни: все милости мои к тебе истинно царские впереди.
Собор иерархов русской православной церкви, ведомый архиепископом Арсением, должен был исполнить волю царя Дмитрия, который пожелал видеть на патриаршем престоле архиепископа Игнатия. Игнатий был уж тем хорош, что первым из иерархов явился к Дмитрию в Тулу, благословил на царство и привел к присяге всех, кто торопился прильнуть к новым властям, ухватить первыми. И ухватили. Семьдесят четыре семейства, причастные к кормушке Годуновых, были отправлены в ссылку, а их дома и вотчины перешли к слугам и ходатаям нового царя.
Прошлое архиепископа Игнатия было темно. Шел слух, что он с Кипра, бежал от турок в Рим, учился у католиков, принял унию. Сам он, пришедши в Москву, в царствие царя Федора Иоанновича, просителем милостыни для Александрийского патриарха, назвался епископом города Эриссо, что близ святого Афона.
По подсказке иезуитов Арсений предложил изумленному Собору возвратить на патриарший престол патриарха и господина Иова. Постановление приняли, держа в уме, что Дмитрий-то и впрямь Дмитрий, коли не боится возвратить Иова из Старицы. Иов Гришку Отрепьева в келий у себя держал. А главное, гордыню потешили: решено так, как они хотели, столпы православия. И все по совести. Назавтра же, поразмыслив, дружно согласились с тем, что патриарх слаб здоровьем, стар, слеп и что покой ему во благо. Тем более, что мудрый государь позвал сидеть в Думу не одного патриарха, как было прежде, но с ним четырех митрополитов, семерых архиепископов, трех епископов.
Вот тогда и пришел к царю архиепископ астраханский Феодосии, сказал ему при слугах его:
— Оставь Иова тем, кем он есть от Бога! Не оскорбляй церкви нашей самозванной волей своей, ибо благоверный царевич Дмитрий убит и прах его в могиле. Ты же есть Самозванец. Имя тебе — Тьма.
Дмитрий Иоаннович выслушал гневливое слово серьезно и печально.
— Мне горько, что иерарх и пастырь слеп душою и сердцем. Слепому нельзя пасти стадо. Возьмите его и отвезите в дальнюю пустынь, под начало доброго старца.
Может, прозреет еще.
Столь мягкое и великодушное наказание лишний раз убедило Собор в природной зрелости государя. А потому, радостно уступая монаршей воле, 24 июня патриархом единогласно был избран и поставлен по чину архиепископ Игнатий.
Теперь Дмитрию Иоанновичу можно было, не трепеща сердцем, совершить обряд венчания на царство.
— Я приду под своды Успенского собора чист, как агнец! — в порыве высокого хвастовства объявил он Ксении. — Я так жду мою матушку, драгоценную мою страдалицу.
Ксения, познав человеческие тайности, жила, как травинка на камне. Богу не молилась. Не смела. Трава и трава.
За матушкой Дмитрий Иоаннович послал юного князя Михаилу Скопина-Шуйского. Ради столь великой службы князю было пожаловано вновь учрежденное звание царского мечника- великого мечника.
Выбор пал на Скопина не случайно. Его дядя Василий Иванович Шуйский был взят под стражу еще 23 июня.
Когда Богдан Вольский, зарабатывая боярство, клялся перед всей Москвою, что царевич Дмитрий истинный, Шуйский на Лобное место не поднялся, дабы свидетельствовать в пользу сына Грозного. Уходя с площади, он еще и брякнул в сердцах Федору Коню и Костке Знахарю:
— Черт это, а не истинный царевич! Я Гришку-расстригу при патриархе Иове видел. Не царевич это — расстрига и вор!
Федор Конь был человек в Москве известный. Ставил стены и башни Белого Города, стены Смоленска, Борисову крепость под Можайском. Сказанное им все равно, что из передней государя. Костке Знахарю тоже как не поверить, хворь рвет напрочь, не хуже гнилых зубов. На пядь под землею видит.
Уже через день слухи достигли Петра Басманова.
Очутился Василий Иванович Шуйский с двумя братьями в Кремлевском застенке… Росточка боярин был небольшого, телом рыхл, головенка лысая, глазки линялые — бесцветный человечишка. Однако истинный Рюрикович! По прекращении линии Иоанна Грозного — первый претендент на престол.
Басманов с Шуйскими не церемонился. Пытал всех троих, требуя признать, что собирались поджечь польский двор и поднять мятеж.
Василий Иванович, жалея себя, признал все вины, какие только ему называли.
Суд Боярской Думы, радея царю, назначил изменнику и его сообщникам Петру Тургеневу и Федору Калачнику смертную казнь, братьям вечное заключение.
Шуйский, слушая приговор, градом роняя слезы, кланялся и твердил:
— Виноват, царь-государь! Смилуйся, прости глупость мою.
Тургенева и Калачника казнили без долгих слов, под злое улюлюканье толпы. Казнь боярина — иное дело. На Красную площадь к Лобному месту Василия Ивановича провожал Басманов. Сам зачитал приговор Думы и Собора и, вручая несчастного палачам, торопил:
— Не чухайтесь!
С Шуйского содрали одежду, повели к плахе. Топор был вонзен нижним концом, и лезвие его сияло.
— Прощайся с народом! — сказал палач.
Шуйский заплакал и, кланяясь на все четыре стороны, причитал тонко, ясно:
— Заслужил я казнь глупостью моей. Оговорил истинного пресветлейшего великого князя, прирожденного своего государя. Молите за меня пресветлого! Криком кричите, просите смилостивиться надо мною!
Толпа зарокотала. И Басманов, севши на коня, крутил головой, ожидая, видно, приказа кончать дело. Потеряв терпение, крикнул палачам:
