Нина Воронель - Обреченная любовь
В ночь освобождения заложников в Могадишо германские власти официально объявили, что лидеры группы Баадера совершили коллективное самоубийство. Но я в это не верю. Я думаю, что полиция воспользовалась общественным замешательством, вызванным дерзким похищением самолета, и инсценировала коллективное самоубийство, тогда как на самом деле беззащитные заключенные были злодейски убиты по отдельности в своих одиночных камерах.
С тех пор общество начало стремительно их забывать. И очень быстро забыло. Конечно, многие лица и организации приложили руку к тому, чтобы ускорить это забвение — новая Германия стыдилась своих героев. О группе «Баадер-Майнгоф» перестали писать в газетах, издательства неизменно отклоняли книги, посвященные их подвигам, документы об их деятельности были сосланы в самые дальние ящики архивов. И только я не забыла их — с унаследованным от папы немецким упорством я приступила к розыскам.
Я перерыла горы пыльных бумаг и разыскала авторов отклоненных издательствами книг. Я составила списки членов группы, — всех, дела которых мне удалось раздобыть, — мертвых, живых, отбывающих заключение и разыскиваемых полицией. И на каждого построила подробное досье. Мне пришлось преодолеть изрядные препятствия для того, чтобы прочесть хранящиеся в архивах письма членов группы — из тюрьмы на волю, с воли в тюрьму и из одной тюрьмы в другую. Некоторые пользовались хитроумной кодировкой, так что моя работа над перепиской практически началась с изучения тех кодов, которые были доступны.
К счастью, вместе с маминым кукольным личиком мне не досталась ее русская безалаберность — я наловчилась так справно сортировать и регистрировать разрозненные документы, что очень быстро у меня в руках оказалась уникальная картотека участников погибшего движения. Часто, оставшись наедине с творением рук своих, я подолгу им любуюсь — и совершенством умело составленного индекса, и каждой карточкой в отдельности. Я часами перебираю эти картонные квадратики, выравниваю углы, глажу их глянцевитые поверхности, и постепенно мне начинает казаться, что зафиксированные там личности оживают под моими ласковыми пальцами и обретают вторую жизнь.
Я уже узнаю многих из них наощупь — сунув руку наугад в зазор между двумя карточками, я могу почти точно определить, чья именно судьба дышит в моей ладони. Конечно, среди них есть такие, которым я не очень симпатизирую, зато есть и любимчики, биографии которых я изучила с таким тщанием, что они стали моими близкими друзьями. Они скрашивают мое одиночество и наполняют мой тайный мир своим дыханием.
Многих из них уже нет в живых, но я ощущаю их живыми и близкими мне по духу. Я открываю карточку Андреаса Баадера, и мне представляется вся его жизнь одновременно, от начала до конца — она была такая короткая! Вот он на скамье подсудимых, — красивый, молодой нарушитель буржуазных заповедей, обвиняемый в поджоге универсального магазина «Кауфхауз», который он считал символом ненавистного ему потребительского общества. Процесс над Баадером превратился в его триумф — сотни заполнивших зал юных последователей подсудимого встречали каждое его слово восторженной овацией. Однако это не помешало суду вынести ему суровый приговор.
День похищения Андреаса из —за решетки можно считать днем создания «Отряда Красной Армии». Сердцем этого побега была известная радикальная журналистка Ульрике Майнгоф, имя которой стоит в истории движения рядом с именем Баадера. Пользуясь своей популярностью, она под предлогом предполагаемого интервью добилась для Баадера разрешения на встречу с ней за стенами тюрьмы. Местом встречи была назначена историческая библиотека в университетском районе Западного Берлина, Далеме, но никакого интервью у Баадера Ульрике брать не собиралась — с ее ведома оперативной группой сообщников был разработан и осуществлен детальный план его побега.
План удался на славу, единственным срывом было непредусмотренное убийство одного из сотрудников библиотеки, заставившее заговорщиков искать убежища в Ливане, у палестинских братьев по оружию. Из Ливана их тайно переправили в тренировочный лагерь в Иордании, где они прошли настоящую боевую подготовку. С тех пор между двумя боевыми организациями — Фронтом Освобождения Палестины и группой Баадер-Майнгоф возникла тесная связь, основанная на взаимопонимании и взаимной поддержке.
Всего два бурных года, с 1970 по 1972, группа Баадер-Майнгоф действовала под руководством Баадера и Майн-гоф, к июню 1972-го и он, и она были арестованы и уже не вышли из тюрьмы живыми.
Я ясно вижу Андреаса в его последний миг — на полу возле тюремной койки, в луже крови, натекшей из его простреленной с близкого расстояния головы. Рядом с ним — таинственный пистолет, непонятно как проникший сквозь непроницаемые стены тюрьмы Штаммхайм. Поскольку путь пистолета в камеру Баадера проследить так и не удалось, остается только предположить, что его принес тот, кто из него выстрелил.
А вот карточка Ульрике Майнгоф, образ особенно для меня притягательный, чем-то напоминающий меня саму. Я даже придумала для нее художественное имя — «Пленница неправильно понятого долга». Она тоже, видимо, была психологическим уродом, и потому ни блестящая журналистская карьера, ни уютный дом, ни счастливая семейная жизнь, ни прелестные дочери-близнецы не смогли удержать ее в рамках буржуазного благополучия.
После побега Андреаса из заключения она отказалась от всего, чем жила до тех пор, и безрассудно ринулась в пучину неустроенной, но захватывающей жизни вне закона.
Ей к тому времени уже перевалило за тридцать шесть, и, мне кажется, она довольно быстро начала страдать в обществе молодых и отчаянных, многие из которых были младше ее более, чем на десять лет.
Не сразу, конечно. Сначала, после ее бегства в Ливан в составе боевой команды освободителей Баадера, дни проходили в горячих спорах и воинских учениях в иорданском тренировочном лагере — это была настоящая, полная романтики жизнь, не идущая ни в какое сравнение с будничным кропанием газетных статеек. Нет, сначала все было в порядке, и Ульрике наслаждалась остротой новых ощущений и быстрой сменой пылких молодых любовников.
Но очень скоро Ульрике дали почувствовать, что ее присутствие не вполне желательно. Ее невзлюбила постоянная подруга Баадера, Гудрунн Энслин, по праву претендовавшая на место первой дамы их, пусть небольшого, но самодостаточного сообщества. Гудрунн, взявшая до того несколько курсов немецкой филологии в университете, почитала себя крупным экспертом в области немецкого языка, и присутствие признанной журналистки как бы бросало тень на ее общественный статус.
«Отряд Красной Армии» тратил много усилий не только на боевые операции, но и на пропагандистскую работу — в надежде повести за собой народные массы к светлому будущему, где не будет ни капитала, ни наживы, и потому литературные достоинства создаваемых произведений. играли большую роль в социальной иерархии группы. Пытаясь оттеснить Ульрике с центрального места, Гудрунн непрерывно изобретала все новые и новые поводы унизить и оскорбить ее.
Именно к Гудрунн Энслин я не испытываю добрых чувств. Она забыла, кто ее истинный враг, и сосредоточилась на своей вражде к Ульрике, продолжая преследовать ту даже в тюрьме Штаммхайм, где заключенные и без того страдали от враждебности властей. Каждый был брошен в одиночную камеру со звуконепроницаемыми стенами и оставлен наедине с самим собой. Общение осуществлялось только через адвокатов, симпатизирующих подсудимым, — с их помошью заключенные обменивались письмами и рассылали друг другу свои пропагандистские памфлеты.
Гудрунн неустанно критиковала стиль и манеру Ульрике, то и дело обзывая ее грубыми именами — особенно полюбилось ей прозвище «буржуазная корова». С момента начала процесса она уже и не называла Ульрике иначе, сделав это прозвище нарицательным — «буржуазная корова сморозила очередную глупость» или «в последнем заявлении буржуазной коровы» — писала она в своих критических обзорах, рассылаемых по всем тюрьмам и по некоторым радикальным газетам. Не выдержав травли со стороны своих сообщников, Ульрике, с юности подверженная приступам депрессии, повесилась у себя в камере в разгар судебного процесса, наглядно доказав своим недоброжелателям, что она не стойкий борец, а всего лишь «буржуазная корова».
Что ж, может, это было ее спасением — ее не было среди тех несчастных, которых, как я уверена, прикончили в Штаммхайме на рассвете 19-го октября 1977 года. Я думаю, что ей повезло — ведь ей не пришлось пережить ужаса жестокой ночной казни в запертой одиночной камере.
Иногда, в часы ночной бессонницы я представляю себе, как все это произошло, я слышу неожиданный поворот ключа в замке и негромкий скрип осторожно отворяемой двери. Я вглядываюсь в темноту — там шелестят шаги и шевелятся странные тени, — но не успеваю сообразить, кто пришел среди ночи в мою камеру и зачем. Грубые руки хватают меня, грубая ладонь затыкает мне рот, от нее пахнет потом, табаком и мочей. Я пытаюсь вырваться, но напрасно — у них все точно, воистину по-немецки, рассчитано. И я в муках вновь и вновь переживаю одинокую смерть каждого из героев моей картотеки — ведь все они умерли по-разному: Андреас Баадер и Карл Распе от пули, Гудрунн Энслин — в петле.
