Валентин Пикуль - Посмертное издание
– Вам, голубушка, не рассказывать, а самой писать надобно, чтобы золотой век матушки Катерины не сохранился для истории лишь со стороны Эрмитажа, но дабы ведали потомки и самые темные задворки русской провинции с ее ужасами.
– Не знаю, как писать. Не учена.
– Господи! Да пишите, как все мы пишем…
Нет сомнения, что Грибоедов даже любил Варвару Семеновну, видя от нее столько материнской заботы, какой не видел от родной матери, и в минуты хандры Жандра он внушал ему: “Оглянись, с тобой умнейшая, исполненная чувства и верная сопутница в этой жизни, и как она разнообразна и весела, когда не сердится…” В канун восстания декабристов Миклашевич справляла свои именины, еще не догадываясь, что одни ее гости повиснут в петле, другие пойдут на каторгу. Странно, что, угощая князя Одоевского, она вдруг испуганно вскрикнула:
– Ай, Саша! Почудилось, будто вижу тебя в халате.
– В каком халате, хозяюшка?
– В арестантском… вот наваждение!
Когда начались аресты декабристов. Варвара Семеновна укрыла князя Одоевского в своем доме, а сыщикам устроила от ворот поворот. Но потом взмолилась перед Жандром:
– Ради нашей любви, друг мой, достань для Саши статское платье, чтобы мог он, бедный, уйти от насилия…
Жандр помог Одоевскому бежать. Пешком декабрист покинул столицу, надеясь сыскать убежище на даче Мордвинова; но родной дядя и выдал его, велев лакеям скрутить племянника, чтобы доставить его под суд. Вслед за этим был арестован и Жандр, что повергло женщину в отчаяние. “Простите моему отчаянию, – так писала она судьям. – Если б вы знали, как я страдаю, – вы бы сжалились…” Жандр твердо держался на допросах, никого не выдавая при следствии, а затем его пожелал видеть сам император Николай I:
– Ты почему сразу не выдал преступника князя Одоевского?
На это Жандр отвечал царю слишком дерзко:
– А вы, будь на моем месте, способны выдать друзей?
Плачущая, еще больше поседевшая Варвара Семеновна обняла выпущенного из крепости Жандра, который для историков так и остался лишь “причастным к декабрю 1825 года”:
– Любимый мой… один ты у меня остался!
Грибоедов тоже был арестован, но содержался в помещении штаба. “Горе от ума” было тогда слишком известно, а сам автор комедии обладал таким обаянием, что часто уходил из-под ареста, появляясь в доме Жандров со штыком в руках.
– Откуда штык у тебя? – спрашивала Варвара Семеновна.
– Да у часового отобрал. Ему-то давно надоел, а пойду от вас ночью, так лучше со штыком… безопасней!
Отныне жизнь Миклашевич протекала под секретным надзором полиции, имя ее совмещали с именем вдовы Рылеева, а сыщики доносили о ней царю в скверных словах: “Старая карга Миклашевич, вовлекшая в несчастие Жандра, язык у нее змеиный…” Правда, что декабристы остались для женщины дороги на всю жизнь, и в своем романе она воскрешала их светлые образы. А. А. Жандр, уже глубоким стариком, рассказывал молодежи:
– Под именем Заринского она вывела Сашу Одоевского, под Ильменовым – повешенного Рылеева, а в молодом Рузине можно узнать Грибоедова. Характеры их, склад речи, даже наружность этих образов совершенно сходны с оригиналами. О, как они далеки от нынешних молодых людей! Варвара Семеновна лишь перенесла своих героев в былое время собственной младости, но в святости сохранила их гражданские и моральные идеалы.
Весною 1828 года Грибоедов успел прочесть первые страницы романа, а вскоре получил назначение посланником в Персию; он был печален и, прощаясь, трагически напророчил:
– Нас там всех перережут… Вспоминайте обо мне!
Грибоедов подарил Жандру свой список комедии “Горе от ума”, которую ему не суждено было увидеть – ни на сцене, ни в печати. Варваре Семеновне он тогда же сказал:
– А вы пишите… не боги горшки обжигают! И нельзя втуне хранить бесценные сокровища своей памяти о минувшем.
Издалека приходили от него письма. Грибоедов сообщал Варваре Семеновне из Эчмиадзина: “Жена моя по обыкновению смотрит мне в глаза, мешает писать, зная, что пишу к женщине, и ревнует… немного надобно слов, чтобы согреть в вас опять те же чувства, ту же любовь, которую от вас, милых нежных друзей, я испытывал в течение нескольких лет…”
В январе 1829 года Грибоедова не стало.
– Теперь-то уж я закончу роман, – решила Миклашевич, – дабы исполнить предсмертную волю моего друга…
Роман назывался “Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия”, и он явился как бы преддверием будущих “Записок охотника” Тургенева, проникнутый гневным протестом против условий крепостного права, – в этом Варвара Семеновна осталась верна себе и заветам своих друзей. В один из дней 1836 года, утомленная, но благостная, она широко раздвинула оконные шторы в спальне Жандра, разбудив его словами:
– Пора на службу, мой милый, но прежде поздравь меня… Я отслужила свое, поставив в конце романа жирную точку.
– Печально, ежели он останется в рукописи.
– Он дорог мне даже таким… Вставай!
Не стало Грибоедова, зато в жизни Миклашевич появился Пушкин, который тогда же напомнил читателям в “Современнике”: “Недавно одна рукопись под заглавием “Село Михайловское” ходила в обществе по рукам и произвела большое впечатление. Это роман, сочиненный дамою. Говорят, в нем много оригинальности, много чувства, много живых и сильных изображений. С нетерпением ожидаем его появления”.
Пушкину оставалось жить всего лишь один год.
В конце жизни он навещал Жандра и Миклашевич.
– Поэт приезжал к нам просить эту книгу, – рассказывал Жандр. – Тогда книготорговцы, возбужденные слухами о романе, предлагали нам тридцать тысяч рублей, уверенные в прибыли. Я не помню, что говорил Пушкин авторше, но мне он сказывал, что не выпускал романа из рук, пока не прочел…
Неизвестно, как бы сложилась судьба “Села Михайловского”, если бы не гибель поэта. В канун роковой дуэли Пушкин взял у Миклашевич лишь первую часть книги и, увлеченный ее содержанием, обещал предпослать к отдельным главам свои же стихотворные эпиграфы. Василию Андреевичу Жуковскому выпала скорбная честь разбирать бумаги покойного поэта, среди них он обнаружил и начало рукописи романа. Вскоре он появился в доме Жандра, где познакомился с Варварой Семеновной.
– Вам бы мемуары писать, – сказал он. – Ах, сколько мелочей старого быта мелькает в вашем романе, уже забытых… Поди-ка, догадайся теперь, что дворяне в царствование Екатерины ездили в гости со своими умывальниками и ночными горшками… А что вам говорил Александр Сергеич?
– Пушкин желал, чтобы роман скорее увидел свет.
– Чего и я от души желаю, – отвечал Жуковский, тогда же выпросив у Миклашевич остальные части романа.
“Он в три дня прочитал все четыре части и так хорошо знал весь ход романа, что содержание каждой части разбирал подробно, – вспоминал потом Жандр. – Он заметил некоторые длинноты и неясности, и В. С. все это тогда же исправила”.
Жуковский даже сочувствовал писательнице:
– Чаю, настрадаетесь вы со своей книгой…
И – немудрено, ибо роман, блуждая в рукописи среди читающей публики, сразу же сделался гоним. Был уже 1842 год, когда в доме графа Михаила Вильегорского гости его музыкального салона однажды обступили цензора Никитенко, спрашивая:
– Александр Василич, когда же будет предан тиснению несчастный роман стареющей госпожи Миклашевич?
– Увы, – понуро отвечал Никитенко, втайне сочувствуя авторше, – никак нельзя пропустить. У нее там все начальники – мерзавцы, губернаторы – жулики, а помощники – сплошь разбойники с большой дороги, что никак не дозволит цензура светская. Но в романе немало и героев из духовного звания, есть даже архиерей, порядочный негодяй, и все столько дурно отражены, что сего не пропустит цензура духовная…
Но интерес к роману не угасал, и Николай Иванович Греч во время публичных чтений о литературе напоминал:
– Россия имеет хороший роман, к сожалению, известный более понаслышке. Смею думать, что при появлении его в свете он займет достойное место в Пантеоне нашей словесности – верностью изображения нравов, оригинальностью своих героев. Сочинен он дамою, женщиной проницательного ума и твердого характера, которая была очевидицей описанных ею событий.
– А кто эта дама? – спрашивали Греча.
– Стоит ли всуе тревожить ее имя, – осторожничал Греч, памятуя о крамольных связях Миклашевич с декабристами. – Могу заверить вас в одном: испытавшая в жизни тяжелые удары судьбы и неотвратимые потери, авторша запечатлела для нас нравственно-печальное состояние своей отчизны в те далекие времена, когда ей было около тридцати лет…
Вскоре же Степан Бурачек, корабельный инженер, он же издатель журнала “Маяк”, большой поклонник старины (и даже ее недостатков), решил потихоньку от цензуры тиснуть “Село Михайловское” ради спекулятивных целей, дабы повысить интерес к своему журналу. Но издатель был сразу же уличен в плутовстве, получив хорошую головомойку от начальства.
