Андрей Зарин - Бегство из плена
Мы невольно улыбнулись.
— Смотрите, а что это? — вдруг крикнул один из наших.
Мы оглянулись.
В стороне Китай-города[8] к небу подымались клубы дыма и сверкало багровое пламя.
— Пожар!
— Это мы сжигаем свой город, — сказал торжественным голосом Нефедов.
— Вы дикари! — закричал Карузо и поднял руки кверху.
Нас поместили сперва в чьем-то доме на Петровке, но скоро весь квартал охватило пламенем, и нам пришлось спасаться.
Карузо завел нас в маленькую каменную церковь св. Мирония.
— Здесь не сгорим, — сказал он и велел устраиваться.
Душа возмущалась, сердце горело. Этот Карузо расположился со своим лейтенантом и двумя сержантами в алтаре. Престол они обратили в стол, в священные сосуды наливали вино и пили. Солдаты не отставали от них. Они вешали на углы образов свои мундиры, к святым ликам прислоняли ружья, на плащаницу сложили свои ранцы.
Пленные солдаты крестились и говорили:
— Накажет их господь!
В душе каждого кипело негодование.
Я, собственно, хотел рассказать про свой побег, а не про плен. Все знают, что делали французы во время своего месячного пребывания в Москве. Как горела Москва, как грабили город, как среди обилия и богатства французы нуждались в хлебе, как прекрасная армия обратилась в шайки разбойников без послушания, без уважения к начальникам.
Это все знают.
У нас церковь скоро превратилась в какой-то огромный склад всевозможных вещей. Чего не притаскивали с собой солдаты и даже сам Карузо. Часы, канделябры, шубы, шали, платья, страусовые перья, посуду, картины, скрипки — все, что могли найти в богатом доме; и тут же — головы сахара, банки варенья, бутылки вина, пряники, кофе, изюм, пастила, горчица, сардинки, кожи, чай — словом, все, что могли найти в кладовых и лавках. Все, кроме хлеба и мяса. Была колбаса, ветчина, копченая рыба, да и то — первые две недели. Потом уже ели пряники и коврижки. Кто находил мешок муки и картофеля, почитался счастливцем.
По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать.
В паникадилах[9] зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета.
На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны.
Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла.
— Вы совсем дикие люди, — говорил он, — и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! — и он сердито сверкал черными глазами.
Кручинин говорил: «А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!»
7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов.
Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость.
— Идите, идите! — кричали нам и отстававших били прикладами, а потом — мы узнали — просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было.
Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили.
Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы,
Гаврюков как-то сразу загорелся.
— Ваше высокородие, сраженье, — сказал он, — бежим к нашим.
Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег.
— Как побежим, — ответил я, — майор совсем идти не может.
— А я его понесу. Будьте без сумления.
— Но как же мы убежим?
— А я, ваше высокоблагородие, буду момент ловить.
— Лови! — согласился я и подошел к Кручинину.
Он лежал. Нога его распухла и была завернута в тряпки. Я сел подле него и передал слова нашего солдатика.
— Я согласился, потому что и тяжко быть в плену, а здесь и омерзительно. Все равно, мы изнеможем, и нас убьют где-нибудь на привале, — окончил я.
Майор только простонал.
— С богом! — сказал он.
— Как с богом! мы тебя не оставим.
В это время канонада усилилась, несмотря на то, что уже начало смеркаться.
В лагере никто не думал о сне. Звучали трубы, гремели барабаны, раздавались команды. Время от времени уходили полки и отряды.
Уже ничего не было видно. Надвинулась ночь. Я сидел подле майора и ждал верного Гаврюкова. Он появился неслышно.
— В самый раз, ваше благородие. Идем! — проговорил он.
Я вскочил на ноги.
— Майор, подымайся, идем! — сказал я.
Кручинин махнул рукою.
— Я вас свяжу только. Идите одни!
— Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем!
Я приподнял его и взял под руку.
— Веди! — сказал я Гаврюкову.
— Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом, — проговорил он.
— Ну, веди! видно будет.
И мы пошли. Впереди подвигался Гаврюков, которого я едва различал в темноте, за ним — я с Кручининым.
У черты нашего стана пылал костер, усиливая темноту ночи, и вокруг него сидели наши часовые, о чем-то оживленно беседуя.
Мы прошли мимо них. Впереди предстояло самое трудное: надо было пройти через две цепи часовых.
Мы крались, как кошки.
Кручинин мог идти потихоньку и поэтому не затруднял нас. Гаврюков шел уверенно и смело. Я не знал, куда мы идем, но видел, что костры неприятеля все понемногу отодвигаются влево.
Вдруг послышались голоса и шаги.
— Ложись! — прошептал Гаврюков, и мы тотчас растянулись на земле. Я попал в холодную лужу.
Чуть не касаясь нас, прошло несколько солдат.
Один говорил:
— Завтра горячо будет! император решил пробиться.
Другой ответил:
— Наши, говорят, уже взяли. Надо удержать только.
Это они говорили про первый бой у Малоярославца.
С этими словами они скрылись, а мы еще минуты две лежали как трупы. Гаврюков толкнул меня.
— Теперя ползком и в случае чего — наземь, — прошептал он.
Мы поползли. Он, вероятно, успел хорошо узнать дорогу, потому что смело полз вперед, завел нас в какой-то овраг, заставил пробираться через кусты и, наконец, сказал:
— Вот и вышли!
Даже не верилось. Неужели мы на свободе? Я вскочил на ноги и помог майору подняться. Он встал с легким стоном.
— Теперя бежать надо, — сказал Гаврюков, — французский лагерь мы оставили, а только тут они кругом шмыгают. Пока до света уйти надо.
Я подхватил Кручинина, и мы пошли, но скоро он застонал и опустился на землю.
— Не могу. Бегите одни.
— Глупости! мы тебя потащим!
— Пожалуйте, ваше благородие! — сказал Гаврюков, нагибаясь и подставляя спину. — Помогите им ухватиться! — сказал он мне. Я помог. Кручинин охватил его плечи руками. Гаврюков поднялся.
До сих пор я изумляюсь, откуда у этого малорослого солдатика взялась такая сила!
Мы пошли снова. Шли какой-то полянкой, потом рощей. Гаврюков обессилел и остановился.
— Отдохнем!
Мы все опустились на траву.
Было холодно. Наступал рассвет, и ударил утренний мороз. Все кругом было покрыто белым инеем. Мы буквально щелкали зубами, но развести костер нельзя было и думать.
Вероятно, я задремал, потому что вдруг увидел яркое осеннее утро, не заметив постепенного рассвета.
По поляне во весь опор мчалась кавалерия, а за нею с грохотом везли пушки.
Вдали раздались выстрелы.
С французского лагеря послышались звуки горна.
— Рощей и пойдем, — предложил Гаврюков. Кручинин поднялся сам, и мы поплелись. Гаврюков по дороге разыскал сук и дал его майору вместо костыля.
Впереди нас разгорался бой.
Мы слышали треск ружейных выстрелов и грохот пушек.
Вдруг прямо перед нами показался казачий отряд.
Я думаю, в этот момент мы испытали то чувство, которое испытывают потерпевшие крушение, увидев в море корабль.
Гаврюков побежал, махая руками, и закричал не своим голосом. Один из казаков нас заметил, и отряд поскакал к нам.
Плен окончился.
Я знаю, что рассказал нескладно, потому что я — солдат и мне легче владеть саблей, чем пером, и управлять конем, нежели речью.
Пусть всякий воображением своим дополнит пережитое мною в плену и в ночь нашего бегства.
Примечания