Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 1
Упорна роженица в плаче, упорен мужчина в рыбной ловле, но Старуха не обращает на них внимания. Она идет к своей цели — к могучему дубу. Близится к месту, которое люди обходят стороной. Идет к дереву, которое называют надеждой и гибелью. Идет одна.
Голос матери, потерявшей дитя, уже ослабел, затерялся в кустарнике, в листве низкорослых берез. Сомкнулись над ним вода и стебли пшеницы, и проса, и мягкого льна, и звучит он уже только в ушах рыбака. Он отбрасывает вершу. Ступив на тропу Старухи, идет за нею, след в след.
Они идут молодым подлеском. Ветки уступают дорогу Старухе, мужчину же хлещут по лицу, но он не останавливается. В одной руке лук, в другой стрела, а у Старухи — ни дротика, ни дубинки. И все же она шагает вперед. Идет открыто, выпрямившись. Рыбак скрывается. То в глубокой воде, то среди листвы мелькает его нога, сухая хвоя трещит под его подошвой — а шаг Старухи бесшумен. Мох ложится под ее ступни, заросли пропускают ее, позволяя приблизиться к самому дубу, с которым ведут разговор грозы, в котором живут пчелы. Старое дерево похоже на гигантский улей. В нем отзывается тайна. В жужжании пчел звучат названия стран, рек и имена предков. Трепещет в нем тайна речи, и тайна эта, и эта речь тихонько звенят над ухом Старухи. Течет в ней монотонное повествование о забытых вещах, о вещах без памяти, о вещах, сотканных из снов, — и, едва коснувшись слуха, исчезает, как дыханье цветов, растрепанных солнечным жаром и хоботками насекомых.
Меж тем рыбак, следовавший за Старухой до самой границы меж зарослями и открытым пространством, оставался в укрытии, наблюдая за ее действиями. Он видит: рой пчел кружит над ее поднятым пальцем, она же склоняет голову, прислушиваясь к словам, вылетающим из дупла. Понял рыбак — Старуха есть сама тайна, и хотел уже отбросить лук и стрелу. Уже выпрямился он, чтоб бежать от этих страхом овеянных мест, но хрустнула под ногой ветка и, взвившись змеей, задержала его шаг. Рыбак застыл без движения. Тут услышал он треск и, вглядевшись, увидел, как с противоположной стороны продирается через кусты медведь. Зверь высмотрел полный улей. Вот он уже за спиною Старухи, но та, словно покинув на время собственное тело, слушает только слова, что в жужжании пчел вылетают из дупла. Рой все кружит над ее пальцем, и склоненное ухо ее по-прежнему вслушивается. А медведь присел уже на задние лапы и медленно встает на дыбы.
Тогда громко крикнул рыбак. Натянул лук, спустил тетиву, стрела просвистела по воздуху и, трепеща, вонзилась в ствол дуба. Пробила кору и на три пальца вошла в древесину.
Странная охота, при которой охотник пожертвовал стрелу дереву, а добычей зверя стал человек.
Рыбак, в чьей груди жило темное чувство, ждет в укрытии. Стоит он над тайной, поглотившей Старуху, и просит, и молит, чтоб тайна не проронила ни слона. Пусть крепко стиснет она зубы! Пусть сожмет кулак! Пусть склонится с вниманием над тою, кого поглотила!
Время шло, и мужчины, женщины, дети — все племя ждало возвращения Старухи. Много прошло времени, минуло без числа мгновений, и ночь настала, и настало утро.
Какие ужасные вести слушает Старуха, что еще не вернулась?
Мужчины в испуге кричат, чтоб она не задерживалась долее, женщины причитают. Забыли жестокость Старухи, и по всему становищу разносятся жалобы.
Пусть вернется! Пусть найдет свою тропу! Пусть назначит, какую из коз удавить в этот голодный день!
Тогда выбежал к племени рыбак, знавший о смерти Старухи. Он помчался впереди мужчин, и прыжки его походили на прыжки оленя и прыжки лисицы. Так, бегом, повел он племя по тропе ужаса к самому холму, на котором рос старый дуб. Мужчины следовали за ним с трепетом, а из женщин многие отставали.
Когда подошли к дубу, с которым беседовали грозы и вещие пчелы, увидели: лежит Старуха, раскинув руки, бездыханная. И увидели стрелу рыбака, торчащую в стволе, а потом и медведя, что медленно уходил в березовый подлесок.
Когда солнце на пути совсем выплыло к высшей точке, когда короткие тени легли к изножию кустов и возросли страх и растерянность, племя двинулось. Женщины и мужчины подняли свою поклажу, и крики закружились над становищем. Смятение охватило лагерь. Сбивало в кучу животных, людей, бросало их на колени, сплетало их руки и ноги. Гроздья тел повисали на. волоках, груды тел валились на сухую траву. Казалось, племя не в состоянии выбрать тропу.
Тогда выступила вперед сестра Старухи, крикнула, приложив ладони ко рту, и, ухватившись за первые оглобли, двинулась на восток.
После старой женщины вышел вперед мужчина. Вышел рыбак, знавший тайну; он вышел вперед и потащил свою поклажу в противную сторону. Торопится он, идет беглым шагом и громко кричит, и волокуша легко скользит за ним.
Рыбак — самый сильный. Его стрела торчит в дереве, с которым ведут разговоры молнии. Он видел тайну — и, может быть, знает, где есть зеленые пастбища.
Кое-кто из мужчин и женщин последовал за сестрою Старухи, другие поворачивают свои возки за рыбаком. Племя разделилось надвое. Корзины, волокуши, груз на плечах заколыхались в двух направлениях, и кучки людей постепенно сливаются в два цельных, удаляющихся друг от друга потока. Старая женщина шагает к восходу. Мужчина идет на закат. Он один тащит самые тяжелые возки. Слышит шум толпы, следующей за ним. Лямки врезаются ему в плечо, и грудь его распирает дикая, орущая радость.
Удивительно пересекается время человека со временами солнца, и долог век деревьев и людей. Через много лет встретит человек дочь своего брата и без труда назовет ее по его имени, ибо время сохраняет человеческий образ. Братья и сестры, мужчины, женщины и старики похожи друг на друга — не отличишь, ибо род продолжается в едином облике, от отца к дочери, от матери к сыну.
Что такое десять, двадцать, пятьдесят, сто лет? Матери, что наблюдает за своим младенцем, время это кажется слишком отдаленным будущим, а тому, кто говорит о времени, в котором не жил, — слишком далеким прошлым; в бесконечности же времен это лишь краткий миг.
Человек, видевший, как поглотила Старуху тайна, человек, ставший во главе племени, человек, впрягшийся в тяжелые волока, так что лямки врезались ему в плечо, a в грудь проникла дикая радость, — этот человек еще живёт-. Живет в своей дочери, во внуке своем п. в его детях. Они похожи на него. Кочуют из края в Край; часто пересекая собственный след, ОТКЛОНЯЮТСЯ от него и возвращаются снова. Старец, что ведет племя, до сих пор напоминает обликом того рыбака — он так же коренаст и силен, и волосы не темные и не светлые.
Тем временем дуб постарел немного. В теле его сосчитаны все минувшие весны. Время его течет неторопливо, и от века заключено в нем дыхание жизни. Дуб живет, но не распознает, что встал под ним уже не тот человек, mi о сотню лет назад. Человеку же, хотя он впервые пришел сюда, кажется, будто он уже видел и место это, и это дерево. Он в этом уверен, ибо память о путях и краях переходит от человека к человеку. Иначе мог ли бы он узнать могучий дуб, с которым беседуют бури?
В глубинах чужой памяти сохранилось, что дуб, охраняемый медведицей, стоял тут издревле. Медведица брала из его дупла пчелиный мед, и никто не осмеливался мешать ей, когда она поедала соты. Никто не подходил к медведице-одиночке, которая уже не водила детенышей. Никто не смел пересечь ее путь, но Старуха, чье лоно уже не родило, вошла с ней в общение и беседовала с нею. В лето, когда окот и люди падали от голода, между зверем и Старухой был заключен уговор. Через этот уговор, через смерть Старухи и через человека, знавшего скрытое, племя набрело на зеленые пастбища. И рассказывают: медведица-то была не медведица, а медвежья собака. Позже говорили о медвежьем быке, а там и о медвежьем человеке, который положил начало новому пути и указал людям новые края.
Так расходятся предания о медведице и медведе. Так сливаются толки. А место, где случились дела необычные, и само необычное дерево сохранились в человеческой памяти.
Протекли десять, двадцать, пятьдесят, сто, двести лет, и вершину дуба спалила молния. Осталась одна лишь зеленая ветка, остальные засохли. Дуб уже стар. Он мертв. Из его развилистого сука какой-то смелый человек сделал орало и орал землю. Потом это искусство распространилось, и вокруг старого дерева, на пригорках, куда не достигает тень леса, откуда стекают ручейки, волнуются уже маленькие полоски жита.
Протекло десять, двадцать и пятьдесят лет. Дерево оголилось, и лишь одна-единственная ветвь его еще зеленеет. У корней его валяются обломанные сучья, но никто из мужчин или женщин не складывает из них костра. Никто не касается священного дуба, люди рубят лес поодаль и оттуда тащат бревна к подножию холма, на то место, где некогда стоял рыбак.
В этом особом месте, у холма, на который падает вершина тени священного дуба, сожгут умершего старца. Ток крови его и мудрости остановился, когда он дожил до глубокой старости. Он был воином. Летним погожим днем ловко ускользал от врагов, зимою, в трескучие морозы, нападал на их становища. Важивал племя свое по знакомой земле из края в край, дабы отдохнувшая почва лучше родила злаки. Умел он предсказывать жару или дождь и был мудрым. Когда он умер, тело его отнесли к священному месту и возложили на костер, который был выше костров всех прочих стариков. А после этого пили перебродивший напиток. И блестели глаза у мужчин, разгорались девичьи лица, и плясали все в буйном веселье — лишь одна женщина медлила. Отступив в тень, стояла она, дрожа, ибо глянула на нее Посланница смерти. Ужас охватывал ее, ибо она назначена в жертву.
