Сергей Максимов - Голубое молчание (сборник)

запевает кто-то тенорком, и сразу, вразброд, нестройно, но лихо подхватывают несколько голосов задорную песню.

… Захотелось мне водицы испить

— Стал у тетеньки тихонько просить…

Ириков лежит у крайнего ящика и прислушивается к песне. Он без рубашки, его дочерна загорелое тело по пояс — в тени, ноги в широких парусиновых штанах — на солнце. Ему всего восемнадцать лет, и он радостно, всем существом своим ощущает свою молодость. Радостное чувство усиливается еще и от того, что он знает, что осенью его ждет институт, ученье, студенческая жизнь…

… Стала тетенька мне воду давать,Ненароком прилегла на кровать…

неслась песня с присвистом и уханьями.

— Матросик, а, матросик!… — вдруг прокричал кто-то над лежащим Ириковым.

Он привстал. Прямо над ним, против солнца, стояла девочка лет 11-12, худенькая, в легком коротком платьице. Оттого, что она стояла против солнца, виден был лишь ее силуэт и светлые, как сияние, блики на спутанных волосах, густых и непокорных.

— Чего тебе? — лениво осведомился Ириков.

Девочка перешагнула через его ноги и сразу, облитая солнцем, сверкнула милой улыбкой и серыми веселыми глазками. Прикрыв подолом заголившиеся колени, она протянула худенькую загорелую руку и коротко предложила:

— Матросик, купи камушки…

И разжала грязный кулачок. На маленькой потной ладони оказалась грудка разноцветных речных камешков.

— А зачем они мне? — удивился Ириков.

— А это камушки не простые… Это камушки, что счастье приносят. Купишь?

Она чуть нахмурила ровные, как цепочки, брови, и в глазах ее, прямо устремленных на Ирикова, промелькнула какая-то наивная, детская хитреца.

— Куплю, — улыбнулся Ириков и звякнул мелочью в кармане. — Сколько хочешь?

— Сто тысяч! — выкрикнула девочка и вдруг, вскочив, закружилась, раскинув руки и приговаривая:

— Не продам… не продам… не продам…

И так, кружась, исчезла за мешками с солью.

Студентом последнего курса Ириков приехал на каникулы в родной город Смоленск. Вечером, хорошим летним вечером он стоял в очереди за билетом в кино. Было воскресенье. Народу было много, и когда девушка, стоявшая перед ним, подошла к кассе, то кассирша вдруг объявила, что билетов больше нет и захлопнула окошечко.

— Ну вот, всегда так… — огорченно сказала девушка, ни к кому не обращаясь; повернулась, рассеянно взглянула на Ирикова и отошла от кассы.

Бессознательно, автоматически Ириков тоже повернулся и пошел за нею. Где, когда он видел это милое лицо, эти серые глаза под ровными, как цепочки, бровями? Он мучительно пытался вспомнить и — не мог. Но вспомнить хотел обязательно, во что бы то ни стало.

Девушка подошла к танцовальной площадке и остановилась, закинула за спину руки с сумочкой и, легонько покачивая ею, стала наблюдать за танцующими. Стройные, загорелые ноги в белых носочках и в легких туфельках-босоножках, она поставила как-то чуть носками внутрь, отчего от всей ее невысокой, ладной фигурки в цветном ситцевом платье повеяло такой откровенной девичьей чистотой, что Ириков невольно улыбнулся и закусил губу. И как-то сразу вспомнил всё…

— А я вас знаю… — сказал он, подходя к ней и смотря на нее сверху вниз.

— А я вас не знаю… — ответила девушка и отвернулась.

— «Матросик, купи камушки…» — тихо и раздельно сказал Ириков.

Она порывисто повернулась, густо, до слез покраснела и долго и внимательно посмотрела на Ирикова. Потом светло улыбнулась, сверкнув полосками мелких чистых зубов.

Так началась любовь.

Та хорошая, настоящая, сильная любовь, что связывает людей с первой встречи навсегда, навеки…

Со свадьбой медлили — ждали окончания Ириковым института. Прошли лето, осень, зима, весна. На конец июня назначили свадьбу. А двадцать второго началась война. Лейтенант Ириков был отправлен на средний участок фронта. Твердо, с первых дней войны Ириков знал, что, не жалея себя в боях, он все-таки останется жив — ради нее. И остался жив. Раненый, в бессознательном состоянии попал в плен. Выздоровев, бежал из плена и пробрался под самый Смоленск — в партизанский отряд Грибова.

И здесь, в дремучем лесу, в сорока километрах от родного города, в первый же день по прибытии в партизанский отряд — жизнь кончилась…

… Хрустит под ногами валежник. Стеной взметнулся дремучий лес к дымному, скучному небу. Васька-Туз жует сухарь, смотрит на широкую спину идущего впереди Ирикова, на покачивающийся, туго прижатый к плечу автомат и думает то о предстоящем задании — взорвать смоленскую комендатуру, то об Ирикове. Ему мучительно хочется узнать, о чем думает лейтенант. Слышал Васька-Туз о том, что невесту лейтенанта изнасиловали пьяные немцы. Изнасиловали зверски, мерзко, а изнасиловав — убили, бросив в дорожную канаву истерзанный труп девушки.

«Этот даст им теперь перцу, — думает Васька про лейтенанта, — живыми мы, пожалуй, из Смоленска не уйдем».

«… Купи-камушки… купи-камушки…» — свистит клёст.

Ириков резко останавливается и срывает с плеча автомат. Измученное бессонными ночами лицо его изжелта-белое, широкие брови втугую сжаты; двигая желваками на давно небритых щеках, он колючими, неестественно-голубыми глазами всматривается в верхушки сосен.

— Где он?

Поняв, что лейтенант собирается стрелять по птице, Васька осторожно замечает:

— Лучше б не стрелять, товарищ лейтенант. Звук будет…

«… Купи-камушки… купи-камушки…» — упрямо свистит клёст.

— Где он? — переспрашивает Ириков и, смаху вскинув автомат, стреляет.

— Ушел… — огорченно сообщает Васька, проследив глазами взлетевшую птицу.

К полудню подошли к лесному тракту. Где-то недалеко послышался стук машины. Ириков с Васькой залегли в кустах возле края дороги.

Покачиваясь на ухабах, медленно шла немецкая трехтонная машина с сеном. Ириков приготовил гранату и в тот момент, как только машина поравнялась с партизанами, бросил гранату в кабинку шофера. Охнул взрыв, гулко раскатился по лесу.

Подняв голову, Ириков увидел, что машина свалилась в кювет. Из развороченной кабинки валил дым, потом — вспыхнуло пламя. Сверху, с сена упали или спрыгнули двое солдат. Один ошалело бросился бежать, но почему-то не в лес, а вдоль шоссе. Очередью из автомата Васька-Туз срезал его. Нелепо взмахнув руками, солдат ткнулся ничком в колею. Второй залег возле горящей машины и открыл беспорядочную стрельбу из автомата. Стрелял он через дорогу, в сторону партизан, наугад, не целясь, очевидно стрельбой заглушая страх. Ириков отполз в сторону, выследил его и застрелил. Этот, второй немец был еще жив, когда Ириков подошел к горящей машине. Он лежал на спине, лицо его было так залито кровью, словно покрыто куском кумача; кровавыми руками немец растирал его — словно умывался.

Подошел Васька-Туз, уже успевший обследовать машину, стал возле Ирикова и, отдуваясь, удивленно- восторженно заметил:

— Тю! Как ему морду-то расквасило… А ведь всё еще дыхает, гад…

И тихо добавил:

— Это им первая аванса за вашу любушку, товарищ лейтенант.

— Ты… помалкивай… — нахмурился Ириков и, достав наган, в упор три раза подряд выстрелил в кровавое месиво.

Огонь охватил уже всю машину. Занялось сено. Надо было торопиться. Они перешли канаву и хотели было войти в лес, но вдруг заметили, что в кустах можжевельника что-то мелькнуло. Мелькнуло раз и — два.

— Хальт! — крикнул Васька, приседая и прицеливаясь.

Ириков встал за дерево и тоже поднял автомат.

— Вылазь, вылазь… — насмешливо посоветовал Васька. — Вылазь, мать твою…

Пристально всмотревшись в кусты, Васька вдруг широко улыбнулся и весело сообщил:

— Товарищ лейтенант, а ведь, кажись, это баба… Ей-бо, век свободы не видать — баба! — и смело подойдя к кустам, скомандовал: — Вылазь, мадамочка! Нечего! Не у тещи в гостях!

И ткнул в кусты прикладом.

Тогда из кустов вышла девушка. Невысокая, стройная девушка в немецкой военной форме сестры милосердия и, попятившись, прислонилась спиной к тонкой березке, охватив позади себя ствол дрожащими руками. А прислонившись, она стала ерзать спиной по дереву, приподымаясь на носки, словно хотела приклеиться к березе, уйти в нее, спрятаться, и вся ее изящная фигурка поворачивалась то вправо, то влево, но не поворачивалась закинутая назад головка, с растрепанными, коротко подстриженными черными волосами. Карие глаза, странно-большие и влажные, с таким детским ужасом смотрели на Ири- кова, что он на какую-то секунду отвернулся. А взглянув снова, он уже больше не спускал с нее глаз. Падая с машины, она видимо ушиблась — левое голое колено, выглядывавшее из-под зеленой форменной юбки, изорванной и грязной, было иссиня-черное, на тонкой шее алела широкая ссадина и такая же ссадина пересекала щеку — от виска к маленькому, с еле заметной ямочкой, подбородку.