Владимир Тан-Богораз - На реке Росомашьей
Тем не менее для большого чукотского стойбища осталось довольно места. Обширный луг, в настоящей время покрытый толстым слоем снега, был гладко утоптан ногами людей и бесчисленными копытами оленей, которых то и дело прогоняли взад и вперёд мимо стойбища. Шесть огромных шатров, обращённых, по обычаю, устьями к востоку, вытянулись в длинную линию, заполненную в промежутках группами кладовых саней, грузными связками оленьих шкур и всякой рухлядью, составляющей необходимую принадлежности кочевой жизни. На верхнем конце стойбища возились бабы, устанавливая деревянный остов седьмого шатра, оболочка которого в виде трёх огромных меховых груд лежала на земле. Место это по праву принадлежало Етынькэу, старшему в роде по общему родословному счету семьи Кэргинто, и не могло быть занято никем другим. Етынькэу с месяц тому назад отделился от большого стойбища и отправился с походным шатром и небольшим стадом километров за четыреста на юг; к берегам реки Большого Анюя, для рубки берёзы, из которой выделываются полозья, затейливые решётки и переплёты ездовых нарт, — и возвратился только теперь. Экспедиция его увенчалась полным успехом, и он успел заготовить около тридцати связок берёзовых жердей, представлявших материал для такого же количества нарт, каждая стоимостью по два оленя. В благодарность за такие блестящие результаты он собирался устроить большой бег и жертвоприношение богам и на обратном пути от Большого Анюя, приближаясь к своему стойбищу, разослал всем соседям оповещение собираться назавтра. В качестве приза Етынькэу собирался поставить полный прибор берёзовых частей беговой нарты. Кроме того, я обещал хозяевам поставить последовательно несколько небольших призов для пешего бега, борьбы и прыганья. Берега реки Росомашьей представляли крайний предел моей поездки, и, согласно чукотским воззрениям, я тоже должен был выступить устроителем бега, тобы обеспечить себе покровительство "внешних сил" для благополучного возвращения на родину. Таким образом, увеселения обещали принять универсальный характер, и все молодые люди на сто километров в окружности уже десять дней говорили только об них, заранее волнуясь и обсуждая шансы того или другого из будущих соперников.
Етынькэу приехал не более часу тому назад, покинув сену и обоз на последнем ночлеге, километрах в десяти ниже, и тотчас же заставил женщин на стойбище, по большей части всё своих племянниц и невесток, поставить на переднем плане его большой бычачевидный шатёр[5], снятый на время его отсутствия. На нижнем конце стойбища воздвигалось ещё целых три шатра. Там тоже суетились женщины, устанавливая на снегу длиные шесты, опёртые друг на друга, и целую систему жердочек, связанных ремешками. То были гости, съехавшиеся для участия в завтрашнем празднике и для большего удобства захватившие с собой и жилища.
Все ближайшее пространство перед шатрами было заполнено группами стоявших и сидевших людей. Кроме довольно многочисленных хозяев, тут были кавралины с близлежащего стойбища, отстоящего не более как на километр, и чаунские гости, стойбище которых находилось ещё ближе, по ту сторону реки Росомашьей. Молодые и старые ездоки на оленях съехались со всех окружных стойбищ. Одни уселись на нартах и на грудах шкур, другие развалились на снегу так непринуждённо, как будто это были тёплые полати только что вытопленной избы, и, не обращая внимания на мороз, обсуждали порядок и устройство завтрашних увеселений. А мороз выдался не на шутку. Февральское солнце, целый день заливавшее снег ослепительным блеском, быстро катилось под гору, — так быстро, что казалось, его движение можно уловить глазами. В глубине речной долины, над самым горизонтом, поднимался лёгкий туман, заслоняя чуть заметную полоску анюйских гор.
Ездовые олени гостей, привязанные к редким деревьям стойбища, отказывались раскапывать копытами слежавшийся снег и стояли неподвижно, понурив голову и слегка подрагивая всем телом от холода. Маленькие, тощие щенки, выращиваемые чукчами на заклание во время жертвоприношений, набились к огнищу и смело лезли в костёр, чтобы спастись от мороза. Даже большие мохнатые собаки моих упряжек, привязанные сзади шатров и обставленные со всех сторон санями, чтобы какой-нибудь глупый телёнок не мог подойти слишком близко к их сокрушительным зубам, свернулись в клубок, тщательно подобрав под себя лапы, уткнув нос в брюхо и покрыв голову пушистым хвостом.
Чукч спасали от холода тёплые кухлянки, сшитые из самого пышного густошёрстного пыжика, лоснившегося, как бархат, и отлизавшего красивым коричневым цветом.
Кто был почувствительнее к холоду, втягивал голову в глубину широкого ворота, опушённого полосой собачьего или волчьего меха, и, выпростав руки внутрь складывал их на груди, напоминая огромную черепаху и согреваясь своим собственным теплом.
Спутники мои, приехавшие со мной из русских поселений на Колыме, одетые в старые вытертые парки, давно отслужившие свои век, не разделяли равнодушия чукч к вечернему холоду. Долговязый Митрофан проявлял необычную деятельность. Его крепкая фигура то и дело мелькала взад и вперёд с огромными деревьями на плече, каждое из которых могло удовлетворить дневное потребление всех огнищ стойбища. Впрочем, кроме желания согреться, он имел в виду ещё заслужить одобрение девок, которые при каждом принесённом дереве всплескивали руками и громко удивлялись его величине и тяжести.
Маленький, тощий Селиванов с злым лицом, украшенным остроконечной бородкой, надвинув поглубже на голову ветхий капюшон своей ровдужной камлеи[6], ожесточённо рубил на части принесённые Митрофаном деревья, с шумом перебрасывая поленья на довольно далёкое расстояние, к груде дров, расползавшейся во все стороны у одного из шатров. Только старый Айганват, натянув на себя несколько самых разнообразных одежд, неподвижно улёгся на нарте и не хотел принимать участия ни в беседах, ни в работе. Уже второй год он служил мне не столько переводчиком, сколько истолкователем непонятных мне явлений, обычаев и поступков, и, несмотря на свою чисто чукотскую кровь, считал себя вправе с презрением смотреть на своих соплеменников, их жизнь и увеселения.
Я ходил взад и вперёд по стойбищу, останавливаясь там, где разговор казался мне интереснее. Одежда моя была совершенно достаточна для защиты от холода, но после длинного дня, проведённого на морозе, неопределённое ощущение озноба понемногу забиралось под мех и как-то само собою возникало в глубине костей.
Длинная двойная парка давила мне плечи, как броня. Шапка, рукавицы, сапоги — всё состояло из двойного, даже тройного меха и соединялось так плотно, как вооружение средневекового латника. Это действительно было вооружение, и враг, против которого оно давало оборону, — жестокий властитель полярной пустыни, мороз, — был страшнее целой толпы человеческих врагов со всеми изобретёнными ими средствами нападения.
Однако, несмотря на усталость, я не чувствовал желания войти под защиту чукотского домашнего крова. Под открытым небом было так светло, так весело. Косые лучи солнца, приближавшегося к закату, придавали снежной поверхности какой-то особенно нарядный розоватый оттенок. Белые вершины сопок блестели, как полированные. В сравнении со всем этим великолепием духота и вонь глухого мехового ящика, который даёт чукчам ночной приют, не представляли особенного соблазна. Полог был тюрьмой, где вечно царствовала тьма, озаряемая тусклым светом жировой лампы, где попеременно бывало то холодно, как в глубине колодца, то жарко, как в бане, где все мы были обречены задыхаться вечером, тесниться ночью, как сельди в бочке, и откуда каждое утро мы с отвращением вылезали наружу, щурясь от резкого контраста между ночным и дневным светом, разделёнными только тонкой меховой перегородкой.
Селиванов наконец бросил топор и подошёл ко мне.
— Хоть бы поскорее полог поставили! — проворчал он недовольно, стряхивая с камлейки несколько приставших стружек дерева.
— А что? — спросил я невнимательно.
— Да чего! — проворчал он ещё с большим неудовольствием. — Исти страсть охота. С утра ведь нееденые ходим? У, клятые! как только живые ходят? Жисть ихняя лебяжья![7]- не утерпел он, чтобы не выругаться.
Действительно, по исконному обычаю скупой тундры, утром мы покидали полог после самого ничтожного завтрака, состоявшего из вчерашних объедков и полуобглоданных костей. Днём не полагалось никакой еды, даже во время празднеств и общественных увеселений. Единственной трапезой в течение суток являлся ужин, за которым каждый старался наесться так, чтобы хватило на следующие сутки до нового ужина.
Так живут чукчи изо дня в день, и так должны были жить и мы. Я, впрочем, относился довольно равнодушно к этим спартанским порядкам. Чукотское корыто для еды было покрыто слишком толстым слоем грязи и прогорклого жира, чтобы желать его появления чаще, чем раз в сутки. Я почти не участвовал даже в вечерней трапезе и предпочитал питаться просто сырою печенью, почками и т. п., нарезывая их тонкими ломтями и замораживая до твёрдости камня.
