Алексей Домнин - Поход на Югру
И на мохнатом белогривом Пегашке уехал к Гостиному полю. Ветры нюхать.
За Крутым порогом на стремнине Волхова стояли в два ряда крутобокие корабли с выгнутыми носами и осевшей кормой. Скалились сверху на воду безглазые звериные пасти на длинных шеях. Все как в песне поется:
Нос-корма по-туриному,Бока взведены по-звериному.
На берегу — костры, толчея, разноязыкое веселье и разговоры руками и пальцами.
Яков расправил могучие плечи и запрокинул голову.
Недвижен и чист воздух. Прозрачны зеленоватые струи Волхова, и небо вдали цвета прозрачной зелени.
Яков идет по сырому песку от ладьи к ладье, втягивает воздух широкими ноздрями, сладко морщится или с наслаждением чмокает, прикрыв глаза.
К тонким запахам воды, сырых камней и дыма примешались неуловимые ароматы имбири и корицы, нездешных плодов и пряностей. Просторен мир и непонятен.
Осел на бок облезлый кораблик на мелководье. Струи лижут зеленую морскую накипь на днище. Воткнулись в песок весла, свисают оборванные снасти и тряпки паруса. На брусе борта спит человек с бритой головой, свесив за борт босую ногу.
Яков щелкнул по борту камешком. Крикнул бритому:
— Откуда?
Тот поднял голову, сплюнул и не то обругал, не то ответил.
Хорошо Якову.
Человека гонит в дорогу мечта. Или беда. Или леший его знает что — ноги должны ходить, а глаза видеть.
ВОЛЬНЫЙ ГОРОД
Велик и славен город на Ильмень-озере. На торжище под горой — даже слепой прозреет и растеряет глаза, в тысячеголосой толчее, где меняют венгерских иноходцев на греческий бархат, где немчин сыплет арабское серебро за булгарскую медь, где целуются и дерутся, и пестрят перед взором лохмотья и золото. Горы товаров. Серебристые соболи и бобры, клыки моржа, чистые, как слоновый бивень, воск, янтарь, кожи, злобные северные кречеты, пудовые осетры — вот оно богатство Новгорода.
Велики и владенья Новгорода — от Балтийских берегов до Каменного пояса его чети и поселения. Чудь белоглазая и Карела, Емь и Самоядь, что живет у моря и боится воды, Великая Пермь, что не умеет делать железа, и загадочная Югра — все данники Новгорода.
Но только слабый принесет дань по доброй воле, да еще и поклонится.
О богатствах строптивой Югры сказывают легенды. Но легче в Грецию сходить, чем добраться до Каменного пояса. И никому не ведомо, чем будет потчевать Югра — лаской или стрелами.
Шесть годов назад хаживала туда новгородская дружина. Обожглась. Кому довелось вернуться, про такие страхи рассказывал, что не каждый теперь снова идти отважится.
Тогда же ушел вслед войску изгнанный из Новгорода дядька Якова — Помоздя, прозванный Молчуном.
Иной раз слова за день от него никто не слыхивал. Коли осерчает, мазнет кулаком обидчика по скуле, сплюнет и уйдет, пока тот на земле барахтается. Побитый только утрется, но шум поднимать не станет. Потому что ходила за Помоздей слава человека справедливого, зазря не ударит. Однажды на торжище так уложил он купца, менявшего гнилые кожи. И кожи его изорвал. Купец еле оправился, заикаться стал. И призвали Помоздю на суд за обиду и за то, что подстрекал якобы он чернь на грабеж и смуту.
Такого навета Помоздя стерпеть не мог. Перед долгополыми боярами и посадником снова ударил наветчика, да так, что из того торгашеская душонка прочь.
И ушел из города с тремя такими же несловоохотливыми сынами куда глаза глядят, куда ноги несут.
Вернувшийся из Югры дружинник сказывал Якову, будто бы видывал сынов Помоздиных за Великим Волоком, в междуречье Печоры и Вычегды. Батю они схоронили и поставили в том месте избенку.
Тогда же купил у него Яков бересту с выцарапанным на ней путем через Пермь Великую на Каменный пояс. Клялся дружинник, будто другого такого плану нету, что по нему еще век назад Гурята Рогович хаживал на Печору «через леса, пропасти и снега».
Был год 1193-й. Снаряжал новгородский воевода Ядрей дружину. В дальние земли, на Югру.
Из-за бересты и сговорился Яков с пузатым воеводой, что сам поведет его разбойное войско. Давал воевода Якову коней и все, что надобно для войска в двести топоров, за это требовал три десятины добычи.
Яков помолодел. Скинул рясу и вдел в ухо золотую серьгу-полумесяц, с которой гуливал в атаманах в давние годы.
…Осень. Купаются в канавах потяжелевшие гусята. На кожевенной улице колышется парок над долбленными из сосен колодами и воняет кислыми кожами.
Едет на своем медведе верхом захмелевший Яков, без шапки, с золотой серьгой в ухе.
У медведя бубенцы на шее, короткая красная рубаха.
За Яковом с посвистом и приплясом бегут его молодцы и зеваки.
— Эй, люди честные, силачи записные, кому охота о мишкины бока руки почесать?
Выехал было из низких ворот мужичок на лошади. Конь захрипел, попятился и понес седока во весь опор через огороды.
У ворот жмется детинушка в косую сажень ростом. Он с котомкой, в лаптях и полинялой ветхой рубахе.
Яков подвел к нему зверя и вдруг испуганно крикнул:
— Боярин!
Мишка присел и закланялся, жалостливо постанывая.
Детина почесал волосатую грудь и ухмыльнулся.
— Не уважают мишеньку, — погладил Яков зверя. — Обидели мишеньку.
Медведь облизнулся розовым языком, скосил маленький глаз и пошел на детину, позвякивая бубенцами. Детина попятился.
— Отгони зверя. Зашибу ненароком.
Ударил мишку ладонью в нос. Тот отскочил, взревел и двинулся на обидчика, позванивая бубенцами.
Улюлюкали и хохотали молодцы и зеваки, приплясывая от потехи. Детину и зверя прижали к забору. Тот кричал:
— Уберите, зашибу!
И вдруг выломил из забора слегу. Перехватил его руку Яков, крикнув мишке:
— Умри.
Медведь снопом повалился ему под ноги. Детина шумно сопел, серые глаза были злыми.
— Зовут как?
— Омеля. Почто зверем травишь?
— Пойдешь ко мне в дружину?
Детина подумал. У него были воспаленные затуманенные глаза голодного человека. Мрачно ответил, поглядывая на золотую серьгу:
— Не пойду. Пусти.
— Беглый? — прищурился Яков.
Детина вздрогнул, ссутулился и замахнулся вдруг.
— Иди ты…
Любопытные уже запрудили улицу, задние тянули шеи и напирали на спины, не зная, в чем дело. К Якову протолкался Савка, дворовый человек боярина Вяхиря.
— Атаман, — снял он шапочку. — Меня на звере испробуй.
…Савка невысок ростом, но кряжист и крепок, как дубовый пень. У него были длинные не по росту руки, одной левой мог он подкову согнуть. Был Савка зол на весь белый свет. За свои злосчастия.
Промышлял он прежде ремеслишком: вил тонкую скань, нанизывая на нее мелкие бусины и стекляшки, сбывал невзыскательным деревенским молодухам.
Но был в городе мор и голод. Пришел с ладожской стороны волхв и звал зорить боярские дворы. Гуляли пожары, на улицах оставались несхороненные тела. И никто не хотел смотреть на дешевые Савкины безделушки.
Тогда и разорился Савка вконец и продался Вяхирю взакуп. А на боярский двор только ступи — вмиг окажешься в холопах. И не выйдешь из кабалы.
Однажды призвал к себе Вяхирь Савку и сказал, чтобы шел на Югру с атаманом Яшкой.
— Вперед вместе, а назад один. Уразумел?
— Уразумел, — ответил Савка.
— Путь примечай, потом меня с войском поведешь. В атаманы выйдешь.
Нетороплив боярин Вяхирь. Хватка у него медленная и мертвая. Не бросится он в неведомую даль сломя голову. Он подождет, подготовится и нагрянет с крепкой дружиной в гости к золотому безносому богу. А пока…
Посулил боярин Савке почет и волю. И добавил, ласково улыбаясь:
— Пришли-ка на двор бабу с отроком. Пусть пока глину месят при холопской гончарне.
У Савки перехватило дыхание.
— Помилосердствуй, боярин!
Прищуренный глазок боярина был желт и холоден.
— Пшел.
Есть ли что на свете страшнее неволи?
Десятый годочек сыну Тишате. Болезненный он, несмелый, но искусен во всяких поделках: выпрашивает на бойне бычьи рога и режет из них, что надумает. Чистенько. Днями вырезал гребень с дерущимися конями — каждый волосок проточил на гривах.
Не потрогал Савка радости. Так хоть Тишате ее узнать бы.
Рви себе лицо, бейся о землю, кричи — ничто не поможет. Будет Тишата с матерью месить глину босыми ногами, на морозе, подливая в едучую глину горячую воду. Сперва потрескается кожа на икрах, а петом засверлит кости нестерпимой болью.
Будь проклята кабала. Ногти в кровь издерет Савка, а выкарабкается. Должен вернуться он с ношей мехов и серебра. Поставит свой лабаз в меховом ряду, заведет торг, и будут перед ним черные люди шапки ломать, как перед боярином. К горлу подступила дурнота и мешала дышать. Будто ворочался в груди темный лохматый зверь. Говорят, очищается человек, изведав несчастия в полную меру. Станет крепок и светел сердцем. Так ли? А если беда ему не по силам? Согнет она и сломит. Душу наполнит желчью, а взгляд — отчаянием, как у затравленной росомахи…
