Ольга Рогова - Сын гетмана
В это время Хайка подошла к мужу и дернула его за полу кафтана.
– Бери! – шепнула она ему по-еврейски. – Здесь не скоро дождешься такого счастья.
– А зачем пану казаку знать про Сечь? – колеблясь, спросил Янкель. – Ведь пан казак регистровый!
– Ну, так что ж, что регистровый? Регистровым-то и надо знать о степных разбойниках. Я думаю, ты немало натерпелся от них, когда жил в Сечи?
Янкель, видимо, успокоился; лицо его приняло печальное выражение.
– Ах, пан казак, немало. Душегубы они! Три раза меня грабили... Зато ж и я им насолил...
– Вот как! – протянул Ганжа. – Ты, Янкель, я вижу, молодец! Чем же ты им насолил?
– Долго рассказывать, пане! Да вашей вельможности и не интересно слушать, – с лукавой улыбкой увильнул корчмарь.
– Пожалуй, что и так! – согласился Ганжа. – Так рассказывай же скорее, что делается в Сечи.
– Если пан даст два золотых, может быть, у Янкеля и развяжется язык, – вставила Хайка.
– И два золотых найдутся, – сказал Ганжа, вынимая из кармана другую золотую монету.
– Запорожцев теперь нет в Сечи, – таинственно начал Янкель, – Сулима награбил у турок и золота, и оружия; он теперь стоит за порогами, пробирается в Сечь...
– За порогами, говоришь ты? – с живостью перебил Ганжа. – Зачем его туда занесло?
– Они прятали свои сокровища в скарбницы, да прослышали, что татары их поджидают в степи; вот они и бросились за ними в погоню; перебили татар, а теперь, верно, скоро опять уйдут в Сечь.
– А где же теперь Сулима?
– Сейчас за порогами в степи, да только панам казакам не справиться с ними: их там видимо-невидимо.
Хитрая улыбка скользнула по губам Ганжи.
– А мы их сюда заманим, – сказал он весело. – Есть у тебя провожатый?
– Ой, пан казак, страшное дело затеваете! Сулима хитер и ловок, как лисица, а бесстрашен, как сам сатана.
– Ну, ладно! Мели там еще! Я этого Сулиму хорошо знаю. Укажи только проводника, а справиться-то я с твоим Сулимою справлюсь, и не таких видал.
Янкель с недоверием покачал головой.
– Как угодно пану казаку. Есть перебежчик. Он вчера прибежал из казацкого табора, пробирается к пану гетману... Я приведу его, если у пана казака есть золотые...
– Добре! – отвечал Ганжа. – А теперь давай есть; вон и пан Богдан с остальными вернулся.
У расторопного корчмаря нашлись и горилка, и пиво, а Хайка не хуже любой казачки сварила тетерю из рыбы и овсяной крупы.
Тимош сидел между отцом и старым дидом. Последний наклонился к уху Богдана и прошептал:
– Мне надо с тобою, батько, два слова перемолвить.
Богдан быстро взглянул на него и так же тихо ответил:
– После ужина.
«О чем бы им говорить, – подумал мальчик, – видно, что-нибудь очень важное, а то бы сказали при всех».
Когда отец и дид после ужина незаметно скрылись за дверь, Тимош прокрался за ними.
Темная, непроглядная южная ночь густым покрывалом окутала и Днепр с его берегами, и неуклюжую массу крепости, едва-едва вырисовывавшуюся в темноте.
– Пройдем влево, в степь, – прошептал Богдан Ганже, – тут еще, чего доброго, кто-нибудь подслушает.
Тимош, как кошка, тихонько крался за ними; когда они остановились, мальчик лег на траву и неподвижно, затаив дыхание, стал слушать разговор отца с Ганжою.
– Сулима недалеко, – говорил Ганжа, – здесь, за порогами.
– Вот как! – почти равнодушно заметил сотник. – Что ж из этого?
– А то, что стоит только ему дать знать, и он мигом разнесет этот французский муравейник.
– А кто даст ему знать? – недоверчиво возразил Богдан.
– Я! – уверенно и твердо ответил старик.
– Ты, братику, верно, забыл, что служишь королю, – насмешливо заметил сотник, – забыл, что записан в регистре и получаешь или, вернее сказать, получишь когда-нибудь свое жалованье.
Ганжа засмеялся.
– Вот то-то оно и есть, что «может быть» да «когда-нибудь»... Не ты бы говорил, не я бы слушал... Видит тебя Ганжа насквозь, хоть ты и хитрая лисица.
Богдан как-то двусмысленно крякнул и, помолчав, спросил:
– Что же тебе от меня надо? Едешь ты, так и поезжай, мне-то что ж?
– А то, батько, что я поеду со Смольчугом, а ты молчи; скажи, что послал нас вперед. Кто ведь их знает, все казаки, да не все надежные... Смольчуга-то я знаю: сам выходил, выхолил... Другие пусть лучше ничего не знают.
– Добре! – отозвался Богдан. – Мне все равно, хоть я и не жду от этого никакого толку. Не настал еще, братику, час, не испила еще мать Украина до дна чашу горечи, что поднесли ей паны. Добрым казакам лучше терпеть и беречь свои силы до поры до времени.
– Эх, Богдане, Богдане! Видна в тебе панская кровь, только наполовину ты казак. Разве может истый казак терпеть обиды? Разве может он гнуть шею под панскими ударами?
– А ты думаешь, что Сулима может нас избавить от панского ига? Поверь, что и ему не миновать плахи, как и всем прежним атаманам. Чтобы панов осилить, надо против них действовать их же оружием: надо иметь столько же ума, ловкости и изворотливости, как у них. А твоего крещеного татарина какой-нибудь пан Кисель за пояс заткнет, не говоря уже о таких ловкачах, как пан коронный гетман.
– А все-таки попробовать? – с некоторым колебанием проговорил Ганжа. – Эта французская махина не дает мне покоя, очень уж мне хочется разнести ее, чтобы от нее и праху не осталось.
– Все вы, казаки, такие, – с неудовольствием проговорил сотник, – вы как малые дети, чего захотите, вынь да подай, сами в огонь лезете; мудрено ли, что обжигаетесь.
– Быть может, и не обожжемся! – угрюмо заметил Ганжа. – До свидания, товарищ! – проговорил он, подавая руку сотнику.
– Бог даст, свидимся, если не в этой жизни, то в будущей! – отвечал тот полунасмешливо. – Иди вперед, а я немного погодя.
Ганжа быстро зашагал к корчме, а Богдан остался на месте, задумчиво вглядываясь в неясные очертания крепости.
Вдруг около него что-то зашевелилось в траве и точно из-под земли раздался голос:
– Тату!
Богдан был не из робких, но, как казак, верил и в колдунов, и в оборотней, и в русалок.
– Цур меня! Цур меня! – со страхом прошептал он, творя крестное знамение.
– Тату! Да, ведь, это ж я! – нетерпеливо проговорил Тимош, вылезая из-под сухой травы.
– Наше место свято, – бормотал сотник и пятился назад, чувствуя, как его обдает холодным потом. «Оборотень!» – подумал он.
– Да лихо же тебе, татко! – сердито крикнул мальчик, схватив его за рукав. – Чи я оборотень? Полно же тебе цураться!..
– Ты как сюда попал? – сердито вскрикнул наконец сотник, оправившись от испуга.
– Так же, как и ты с дидом, – бойко отвечал мальчик.
– Вот я тебе дам подслушивать! – с сердцем проговорил отец. – Отстегаю тебя нагайкой, так и будешь ты соваться туда, где тебя не спрашивают. Говори, зачем тебя сюда принесло?
– Ты знаешь, татко, что я и тебя не боюсь, и нагайки не боюсь; всякий казак должен привыкать к ударам. А пришел я сюда, чтобы слышать, о чем вы с дидом говорить будете. Дид прав, а ты виноват; ты к панам лезешь, а он не лезет.
– Ах ты, щенок! – крикнул Богдан. – Вот только жалко, нагайку в корчме оставил, а то бы я тебе показал, кто прав, кто виноват.
– Виноват всегда тот, кто сердится и дерется ни за что ни про что – это ты сам говорил, – хладнокровно заметил мальчик.
– Да как на тебя не сердиться? Татарчонок ты этакий, мразь ты этакая!
– Не кричи, татко, еще корчмари услышат, – спокойно проговорил мальчик. – Слушай лучше, что я тебе скажу: не хочу я больше с тобою ехать к панам, отпусти меня с дидом Ганжою и Смольчугом. Не отпустишь добром, все равно, в Сечь убегу!
Богдан стоял как ошеломленный.
– Да ты, хлопец, и впрямь с ума спятил. Какой ты казак, тебя от земли не видать!
– Я, тато, знаю, что в Сечи есть много мальчиков, и в походы они с другими казаками ходят. Вон и Смольчуг с семи лет всюду за дидом во все его походы ходит.
– Вот то-то и есть, что они вскружили тебе голову своими рассказами. Убежать задумаешь – на цепь посажу.
– Не пустишь добром? – с угрозою в голосе спросил мальчик.
– И не думай, и мысль всякую из головы выкинь.
– Добре! – протянул Тимош, и зловещая, угрюмая нотка прозвучала в его голосе.
Они молча вернулись в корчму. Казаки уже спали, только Ганжа с корчмарем да еще с каким-то подозрительным человеком перешептывались в углу. Подле них, на печи, спал пожилой плотный широкоплечий казак, Иван Злой. Он ворочался с боку на бок и громко храпел.
Тимош окинул их быстрым взглядом, но сейчас же, потупив глаза, поплелся за отцом в дальний угол, где набросано было свежее сено, прикрытое бурками. Они улеглись; Богдан положил Тимоша к стене и загородил его своим тучным телом.
Проспал он долго. Солнце стояло уже высоко, когда он, лениво позевывая, поднялся со своей импровизированной постели.
Первое, что поразило его, было отсутствие Тимоша. В углу на сене никого не было. Вчерашние события быстро пронеслись в его голове, и он, как ужаленный, вскочил на ноги.
